Барби. Часть 1 (СИ)

— Заткнись, выблядыш! — огрызнулась она в сердцах, — Если ты так ценишь каждую минуту, могу швырнуть тебя прямо в банке в ближайший колодец. Будь уверен, сидя на дне ты обретешь дохера времени для размышлений!

Гомункул клацнул зубами. Забавно, у него и зубов-то, насколько помнила Барбаросса, не имелось, однако звук был сымитирован неплохо — не отличить от настоящего.

— Простите, ваше ведьминское величество, — пробормотал он скрипуче, — Ваш покорный слуга всего лишь осмелился вам напомнить, что запас нашего с вами времени немного ограничен. Если вы станете размениваться на пустяки, бегать по лавкам невесть зачем, не успеете спохватится, как Цинтанаккар начнет обгладывать вам пятки. Ох, простите, пожалуйста. Чем еще вам угодно заняться в этот прекрасный вечер? Выпить вина, может быть? Потанцевать? Поискать вшей у себя на лобке?

— Потерпи немного, — пообещала Барбаросса сквозь зубы, — Скоро узнаешь…

Пустырь за мастерской шорника вполне отвечал ее планам. Днем это было не самое уединенное место в Броккенбурге, здесь часто ошивались здешние подмастерья, непоседливые мальчишки, изнывающие от безделья, цедящие украденное у своих хозяев вино или познающие первые в своей жизни уроки мужеложества в окрестных кустах. Но сейчас… Барбаросса улыбнулась, убедившись, что пустырь в полном ее распоряжении. Сейчас это место принадлежало ей одной, если не считать злого броккенбургского ветра, фамильярно похлопывающего ее по спине и норовящего забраться под распахнутый дублет.

— Решила передохнуть? — язвительно осведомился из мешка гомункул, ощутив, что она остановилась, — Не стесняйся, устраивайся поудобнее. Сними башмаки, расслабься…

Груда поросших дымянкой и метлицей валунов вполне могла сойти за стол. Может, не такой удобный, как столы в алхимической лаборатории, но вполне отвечавшим ее потребностям. Барбаросса запустила руку в мешок и достала банку.

Гомункул не был красавцем при свете ламп, не красили его и сумерки. Разбухшая, несоразмерная туловищу, голова жутковато выглядела на крошечном торсе, высохшие члены казались сухими корнями, торчащими из него, а глаза… В этот раз гомункул не пытался прикинуться спящим. Он смотрел прямо на нее и его глаза не были глазами ребенка, умерщвленного еще в чреве матери. Они были глазами снедаемого беспокойством демона, заточенного в нескольких пфундах человеческой плоти.

— Так мы потратили столько времени только для того, чтобы ты смогла полюбоваться мной? — язвительно осведомился он, — Приятно, черт возьми. Может, у тебя найдется немного проволоки и бисера, я сплету себе прелестные украшения… Во имя простаты самого Сатаны, всякий раз, когда я думаю, что мне досталась самая тупая и никчемная ведьма в городе, ты… Что ты делаешь, черт бы тебя побрал?

Барбаросса поставила банку с гомункулом на плоский камень и принялась откручивать крышку. Это оказалось не такая простая задача, как она ожидала, крышка прилегала плотно и была залита сургучом. Но с помощью ножа все-таки поддалась. Скрутив ее в несколько оборотов, Барбаросса едва подавила желание зажать нос — пахло из банки просто омерзительно. Пожалуй, даже хуже, чем от гнилых торфяников Кверфурта. Словно кто-то взял полведра испорченного пивного сусла, добавил немного помоев, дерьма, уличной грязи — и замешал славный коктейль, которым не грех угостить подружку в «Хексенкесселе»…

Стоило ей снять крышку, как гомункул забеспокоился. Сухие ручки беспомощно дернулись, будто собирались помешать ей — но помешать они не смогли бы даже трехлетнему ребенку. В лучшем случае — не очень крупной мухе.

— Какого хера? Зачем тебе вздумалось…

— А теперь слушай меня, эмбрион дохлой коровы, — внушительно и негромко произнесла Барбаросса, демонстрируя ему через стекло купленную в бакалейной лавке склянку, — Ты ведь знаешь, что здесь, так? Концентрированный уксус. Я собираюсь вылить эту склянку в твой блядский аквариум и посмотреть, что из этого выйдет. Ты прав, я не была самой прилежной ведьмой на третьем круге. И я чертовски мало знаю о гомункулах. Я даже не знаю, есть ли у вас нервные окончания, способные ощущать боль. Но я знаю, что эта штука разъест тебя нахер за неполный час. Выест глаза, сожжет кожу, растворит тело. Может, меня в объятьях того выблядка, что вы зовете Цинтанаккаром, ждет не самая приятная участь, но обещаю, ты успеешь трижды мне позавидовать, прежде чем превратишься в плавающую в банке полупереваренную соплю!

Гомункул дернулся несколько раз, с ненавистью глядя на нее. Это была ненависть, Барбаросса знала это совершенно точно. Его лицо не успело сформироваться, оно представляло собой лишь бугристой комок плоти с парой холодных выпученных глаз, но она прожила на свете шестнадцать долгих лет и, черт возьми, могла узнать ненависть в любом из ее миллионов оттенков.

— Чего ты хочешь, ведьма?