Барды Костяной равнины

Отца было не различить в слепящих лучах солнца, прорывавшихся сквозь клубившийся над равниной туман. Казалось, он подошел ближе, или голос его зазвучал сильнее. Что отец в силах сделать такого, что еще глубже не увлекло бы их всех в неисчерпаемый котел времени? Этого Фелан не мог и вообразить. Хотелось лишь одного – чтоб Иона прекратил кричать. От этого неуместного звука, словно от голоса, внезапно ворвавшегося в сон, пальцы подвели, пропустили ноту, а за ней и другую, и третью, пока Зоя не подхватила беспомощно барахтавшегося Фелана и не поставила на ноги. Здесь, на краю пропасти, он и замер – едва дыша, силясь удержать на месте само время, неумолимо несущееся мимо.

А Иона закричал снова. Он был уже совсем близко, и слово, выпущенное им на волю над равниной, было вовсе не именем Фелана.

Оно громко треснуло на фоне музыки, как сломанный дубовый сук, и этот треск заставил старого арфиста умолкнуть на полуслове.

Эта недолгая заминка так поразила Фелана, что и его пальцы замерли на струнах. Одной лишь Зое, оставшейся в одиночестве, помеха оказалась нипочем. Она лишь мельком взглянула на Иону, внезапно возникшего на вершине холма рядом с Феланом и вынувшего арфу из его рук.

– Что ты делаешь! – вскрикнул Фелан, выбитый из равновесия. Казалось, родной отец, обманувшись, толкнул его в пропасть вместо того, чтобы оттащить от обрыва. – Ты даже свистеть не умеешь! От одного твоего взгляда струны лопаются!

Но Иона даже не взглянул на него. Арфист улыбнулся обоим все той же загадочной улыбкой и снова запел, и пальцы Ионы ударили по струнам, подхватив мелодию. Фелан таращился на него, дрожа, обливаясь потом, вырванный из объятий арфы, из объятий бурлящего, губительного потока музыки, оставшийся стоять с пустыми руками на берегу. Музыка кипела в его голове, но больше не находила выхода.

Тем временем музыка Ионы сливалась с мелодией Зои, будто серебро с золотом, солнечный свет с небом. С его арфы летели крохотные пташки, а с ее – бабочки; их голоса вились рядом, нежные, сильные – твердые, точно кость, и древние, точно камень. Вместе они завораживали, околдовывали. Фелан замер с разинутым ртом, чувствуя, как все несыгранное и неспетое с каждым вздохом льется наружу из самого сердца, из глубины души.

Он даже не заметил, когда перестал играть старый арфист. Незадолго до этого призрачные камни вокруг поплыли прочь, подобно тучам, расходящимся после грозы. Сидя на земле, Фелан безмолвно смотрел, как он снимает арфу с плеча и тянется за чехлом. Тут он увидел на арфе множество рун, тайные письмена, сплошь покрывавшие резонатор и раму.

– Кто ты? – прошептал он, наконец-то обретя дар речи. – Ты – Кельда?

– Иногда. А иногда – Уэлькин. А иногда… – он пожал плечами. – Неважно. Я прихожу туда, где слышу музыку.

– Но как… Каково твое настоящее имя?

Арфист сощурился, сверкнув на Фелана светло-голубым глазом.

– Спроси отца. Он знает.

Фелан пристально взглянул на отца. Тот все еще играл, да так, словно из-под его пальцев рвались все ноты, не сыгранные за тысячу лет.

– Что ты с ним сделал? До этого дня он не мог сыграть даже на травяном стебельке или выстучать ритм парой ложек.

– Я? Я ничего не делал. Это все ты.

Он спрятал арфу в чехол, затянул старые кожаные ремешки, нежно потрепал потертую кожу, и чехол вместе с арфой исчез. Фелан изумленно уставился туда, где он только что был, но тут же поднял взгляд вслед взмаху руки арфиста.

– Он был заточен в этой башне с тех пор, как попытался убить меня своей музыкой. Тогда он обрушил только верхушку той старой сторожевой башни. А на этот раз он нашел лучший способ разделаться со мной. Он вывернул душу и сердце наизнанку, чтобы спасти тебя от той участи, что постигла его самого. Нет, – добавил он, стоило Фелану открыть рот, – тебе она ни в коей мере не угрожала. Но он-то об этом не знал! И ради тебя обрушил стены башни своей игрой.

Казалось, Фелану становится тесно в собственной коже.

– Кто ты? – снова спросил он голосом истончившимся, неосязаемым, как дым.

Арфист улыбнулся.

– Всего лишь древний камень, – сказал он, и с этими словами стал им – видавшим виды валуном, вросшим в землю на макушке холма, дремлющим под полуденным солнцем, покрытым пятнами лишайника да едва различимыми узорами, что некогда могли быть словами.

Немного погодя Фелан придвинулся ближе и привалился к нему спиной, слушая Зою и отца. А еще немного погодя услышал пророчество камня:

– Ей быть следующим бардом этой земли. Ей своей песней склонять к закату луну и пробуждать солнце, и не останется среди бардов ни одного, кто в силах устоять перед ее волшебством.

А еще немного погодя его нашла Беатрис.

Принцесса взошла на пригорок с сандалиями в руках, растрепанная ветром. Поднявшись на ноги, Фелан с изумлением увидел ее неуверенность и даже некоторый испуг. Шагнув ей навстречу, он заметил слезы, высыхающие на ее лице, а, обняв ее, снова почувствовал крепкие, нежные объятия музыки в ее сердце.

– Я тебя не видел, – сказал он.