Барьер (антология)

Ланселот, дитя простолюдина, выучился чтению, письму и даже латыни. Ланселот во всем хотел быть первым – возможно, желая доказать Артуру, что достоин королевских милостей, а еще более (так мне кажется) доказывая это самому себе и памяти Годревура. Он всегда помнил, что происходил из простого звания и обязан дворянством только геройству своего отца, а потому мечтал покрыть герб свой такою славой, какая еще не сияла на земле бриттов. Поскольку же был он учтив, но не раболепен и чувство меры никогда не смешивал с робостью, то пользовался всеобщей любовью. Впрочем, в этой любви доставало и пренебрежения, ведь дворянство его было недавнее.

В те времена, как и нынче, люди давали друг другу прозвища, обозначая тем, по суждению их, наиважнейшее в человеке. Ланселот в различные периоды жизни своей, не подозревая о том и того не желая, менял прозвища, как змея шкуру. В десять – четырнадцать лет называли его Длиннокудрым Ланселотом, и дамы Артурова двора – среди них и юная, почти дитя еще, Гиневра, которая как раз в эту пору с невиданным блеском явилась в историю бриттов одесную короля, как супруга его, – частенько ласкали и завивали пальчиками эти кудри, охотно играли с милым, спокойным, разумным и, надо думать, красивым мальчиком. Потом пристало к нему прозвище Легконогий: что правда, то правда, никто не танцевал на веселых пирах так красиво, а когда надо, и бурно, как Ланселот. Должно быть, он и в

этом желал превзойти прирожденных вельмож. Оттого и получалось у него лучше.

Каждому из нас ведомо, что в наше беспокойное время все пригодные к войне мужчины рано – беда немалая –

начинают обучаться искусству владения оружием. Ланселота стали учить в одно время с его приятелями-сверстниками, однако он отдался сей суровой науке с такой страстью, как никто из них. Конюхи жаловались, что молодой господин Ланселот не иначе как привораживает лошадей: выматывает каждую до последнего, а они все равно только ему в руки даются, у других ржут, артачатся.

И мастеров боя, его обучавших, он бесил до крайности: они-то приступали к занятиям с подобающим почтением, но он своими наскоками, выпадами и ударами совершенно выводил их из себя. Наконец, и они набрасывались на него всерьез, колотили почем зря и, бывало, в праведном своем гневе не раз вышибали Ланселота из седла копьем с укутанным в мягкое наконечником. А после учения во всю прыть, какая только была им доступна, бежали вымаливать прощение у короля Артура и у самого Ланселота. Но король и юнец лишь весело хохотали, осушали вместе с жалобщиками громадные кубки, и Артур, стукнув Ланселота по затылку королевской своей десницей, громоподобным голосом приказывал мастерам-учителям бить и кромсать его, словно репу! Но внезапно он обрывал смех, и тогда сурово звучали его слова:

– Вот вам мой приказ: чтоб отрок сей был обучен всем верным приемам нападения и обороны. Да будет так и не иначе!

Учителя понимали: это говорит уже король, а не веселый кутила. Они молча откланивались и уходили.

Когда, после разных иных видов оружия, настал черед секиры, потребовалось больше осторожности, ибо оружие это, даже при тяжелых доспехах, может оказаться смертельным и в том случае, когда удар направлен не яростью, а только расчетом. Ланселот все чаще сдерживал себя, потому что вскоре – быть может, как раз благодаря предкам своим, землепашцам и охотникам, или благодаря собственной своей силе – стал владеть секирою лучше, чем его учителя. То же было и с булавою. Наставники славили его умение, устроили ему испытание перед самим Артуром; однако же Ланселот был собой недоволен, он считал, что не владеет еще тяжелым прямым палашом, для одной руки удобным. И мечами разных видов овладел недостаточно.

Потому не давал он покоя своим наставникам. Он хотел знать все – обманные движения, неожиданные выпады, знать, как ловчее повернуть коня, чтобы сбоку обрушить со свистом страшный, неотразимый, рубящий удар, и как принимать удары самому.

– А как отбить удар крестовиной?

– Крестовиной? Крестовиной меча?! – Учитель фехтования с иссеченным шрамами лицом был в растерянности,

– Но это не по-рыцарски… Парировать полагается клинком. А крестовиной – это уж если… Это все равно, что признать свое поражение. Рыцарь так не поступит даже в крайности.

– Рыцарь? – смеялся Ланселот, – Ну-ка живо, обучи меня!

Он научился и этому.

Перечитав кое-что из написанного, из будущей моей хроники, понял я, вот сейчас, например, в эту минуту, что слишком увлекся и скачу вперед галопом, словно несомый боевым конем, а ведь для того, чтобы обрисовать целое или хотя бы попытаться сделать это, надобно же и терпение.

Ибо в эту пору Ланселоту уж восемнадцать лет, для него настало время осваиваться с оружием под приглядом мастеров, а я еще и не обмолвился даже о самом, может быть, главном – о сложных и глубоких отношениях между Ланселотом и Артуром. Так что приходится мне по этой причине вернуться на целых четыре года назад.