Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы

— Пойдём-ка пропустим брёвна этого писателя через пилу, — сказал дядя Артур. — Покончим с этим делом — и всё! Работа есть работа, и деньги уже в кармане, чего тянуть. Так посмотреть — этот премированный с виду нормальный мужик, только вытирание рук одеколоном выглядело малость потешно… Может, он боится рук эстонских работяг, а? Но, знаешь, у меня сейчас такое говённое чувство, что надо маленько поработать, иначе не пройдёт. — Дядя Артур тряхнул головой, словно отгоняя от нее мух. — А как подумаешь, что мою сестру и её мужа увезли вместе с детьми в сибирский ад в вагоне для скота, а всяких прихлебателей Сталина привезли жить в Эстонию, так пропадает всякая охота жить…

Пилу опять с грохотом запустили, и я, скучая, бродила между штабелями досок… Оказалось, дрезина вовсе не для весёлого катания: закреплённые на ней бревна двигались под большую пилораму, раздавался громкий визг, летели опилки, и из бревен получались красивые желтоватые доски.

Вдруг я придумала, что могу приятно прокатиться, сидя верхом на брёвнах. Конечно, надо будет соскочить, прежде чем бревна окажутся в пилораме, потому что ведь из маленького ребёнка нельзя делать доски! Было просто здорово под жуткий грохот ехать верхом на бревне, распевая: тра-та-та… Но во время одной поездки ремешок моей сандальки зацепился за какой-то крючок дрезины. Я дергала изо всех сил, но ремешок был крепкий, а крючок ещё крепче. Бревно рывками двигалось к пилораме. Рывок, ещё рывок! Я дергала ногу изо всех сил, но бедняга К'oта, моя левая нога, вместе с сандалькой была словно прикована к дрезине.

Тата и дядя Артур возились по другую сторону пилорамы… Не знаю, какое выражение было бы на их лицах, если бы они увидели меня распиленной на доски. А пила всё приближалась…

— Папа, помоги! — завопила я изо всех сил. Положение было такое ужасное, что я почему-то назвала тату папой, как это делают все другие дети. — Папа! Тата! Ма-ма! Мамочка! Помогите!

Тата стоял, нагнувшись к доскам. Наконец, сквозь визг пилы он услыхал мой отчаянный вопль, выпрямился и бросился ко мне, крича:

— Атс! Останови! Быстро! Ребёнок едет под пилу!

— Дай, я тебя сниму! — крикнул он, ухватившись за меня, но сразу заметил зацепившийся за крючок ремешок сандальки и резко рванул. Ремешок треснул. Пострадавшая сандалька осталась висеть на крючке, а я прижалась к груди таты.

Пила успела остановиться до того, как сандалька застряла. Дядя Артур вовремя нажал на правильную кнопку и поспешил к нам.

— Ох, господи! — охал тата, и лицо у него было белее мела. — Чёрт побери! Ты цела? — спросил он, осматривая мои ноги и руки.

— На сей раз повезло! — Дядя Артур покачал головой. — Вот тебе и Сталинская премия!

— Совсем новые сандальки! Сандалька Н'oги цела, а К'oте придётся теперь идти босой! — пожаловалась я на ухо тате.

— К'oта? Какая ещё К'oта? Ах, К'oта!

Лицо таты опять стало нормального человеческого цвета.

— Знаешь, что… — тата подыскивал слова. — Тебя следовало бы теперь хорошенько выпороть… вместе с твоими Н'oги и К'oтой!

Вот так! Сам разорвал ремешок сандальки и ещё хочет меня выпороть! Я чуть не заревела.

— Пойдём лучше домой, — плаксиво клянчила я. — Я могу сегодня и поспать после обеда, если хочешь. Честное слово!

Тата посмотрел на меня с усмешкой:

— Похоже Пааво Нурми опять придётся тащить Эмиля Затопека домой на закорках?

А что ему оставалось!

Доски для песочницы он в очередной раз не принёс. Ладно, песочница не волк, в лес не убежит!

Товарищ ребёнок и летние каникулы

Пора летних каникул всегда была приятной.

У таты теперь было для меня гораздо больше времени, хотя по утрам он должен дежурить в школе у телефона. Но это мелочи, потому что летом по утрам светло и солнечно, и мои страхи, боязнь чёрных дядек растворялись в этом свете и полностью улетучивались.

Утром по радио передавали бодрые детские передачи, и детский хор Дворца пионеров разучивал всё время новые песни, одну красивее другой. Некоторые из них запоминались буквально сами. Например, такая: «Солнце лес позолотит, птичья песня там звучит, пионеры бодро в ногу по лесной идут дороге». А самой бодрой была такая: «Пока я юный пионер, потом я буду инженер, и буду я специалист, строитель жизни, коммунист!»

Но у некоторых песен с хорошими мелодиями слова были для меня слишком сложными. Я очень хотела выучить одну мрачную и угрожающую песню, которую пели Карл и Георг Отсы [4], потому что этой песней можно было бы путать мерзкого следователя Варрика, который велел молодым русским парням увезти мою маму, а потом ещё и сам приходил рыться в наших вещах и гонялся за мной. Но как раз слова этой песни влетали в одно моё ухо и сразу вылетали из другого. Запомнилось лишь одно место: «Мы все за мир! Клятву дают народы! Мы все за мир! Пусть зеленеют всходы! Реют знамёна свободы!» Красивые песни вызывали злобу у этого жуткого типа, но к словам песни о свободе он наверняка бы прислушался.