Бархатные коготки

— Все, что она говорила, правда, — признала я несчастным голосом. — Тут и преувеличивать нечего. — Вздохнув, я переменила тему: — Хорошо провела время?

— Да, — кивнула Энни. — Все было замечательно.

— А что это за девушка с твоей Эммой?

Я указала кивком на светловолосую женщину, стоявшую подле мисс Раймонд.

— Миссис Костелло. Сестра Эммы, вдова.

— Вот как? — Я слышала о ней раньше, но не ожидала, что она окажется такой молоденькой и хорошенькой. — Какая красивая. Жаль, что она… не из наших. Не подает никаких надежд?

— Увы, никаких. Но она чудесная девушка. Муж у нее был добрейший из людей, и Эмма говорит, сестра уже не надеется встретить кого-нибудь, способного с ним сравниться. Появится ухажер — так непременно окажется боксером…

Я вяло улыбнулась; честно говоря, меня не очень занимала миссис Костелло. Пока Энни рассказывала, я косилась на Флоренс. Она стояла в дальнем конце палатки и сжимала в руках платок, хотя ее щеки оставались сухими и бледными. Как я на нее ни пялилась, она ни разу не встретилась со мной взглядом.

Я уже решилась направиться к ней, но тут сделалось шумно: дама на трибуне закончила речь и публика неохотно захлопала. Это означало, что настала очередь Ральфа. Мы с Энни повернулись: Ральф, слонявшийся поблизости, услышал свое имя, взобрался на неверных ногах по ступенькам и встал на краю трибуны.

Я взглянула на Энни и скорчила гримасу, Энни закусила губу. Публика притихла, но не совсем. Похоже было, что серьезные слушатели в большинстве, притомившись, удалились и их места заняли праздная публика, зевающие женщины и немалое число буянов.

Перед этой равнодушной толпой и стоял, прочищая горло, Ральф. В руках у него я заметила текст речи на случай, подумала я, если откажет память. По лбу его струился пот, шею сковало. Стало понятно, что при таком напряженном горле его слова не буду слышны в дальних рядах.

Еще раз кашлянув, он начал.

— Почему социализм? Этот вопрос мне предложили сегодня с вами обсудить.

Мы с Энни сидели в третьем ряду и все же едва слышали; хор мужских и женских голосов за нашими спинами потребовал: «Громче!», по залу пробежали смешки. Ральф снова откашлялся и заговорил громко, но при этом хрипло.

— Почему социализм? Ответ не будет пространным.

— Слава тебе, господи, хоть за это! — послышался неизбежный выкрик, и Ральф, сбитый с толку, обвел палатку диким взглядом.

Я насторожилась: он потерял нить и вынужден был заглянуть в свои листки. Пока он искал, в зале стояла зловещая тишина, а дальше, разумеется, он стал зачитывать речь по бумажке, как тогда, в гостиной на Куилтер-стрит.

— Сколько раз, — говорил он, — вы слышали от экономистов, что Англия — богатейшая в мире страна?..

Я поймала себя на том, что проговариваю речь вместе с ним, подбадривая его, но он спотыкался, жевал слова, раз или два ему пришлось наклонить бумажку к свету, чтобы разобрать текст. Толпа уже рокотала, вздыхала и шаркала ногами. Я видела, что ведущий готовится подойти к Ральфу и попросить его говорить громче или покинуть трибуну; бледная Флоренс, забыв о собственном горе, явственно переживала за своего неуклюжего брата. Ральф дошел до статистики.

— Двести лет назад, — читал он, — земли и капиталы Британии стоили пятьсот миллионов фунтов; сегодня они стоят… они стоят…

Он снова наклонил бумажку, но тут какой-то парень вскочил на ноги и крикнул:

— Да кто ты такой? Социалист или школьный учитель?

Ральф обмяк, словно у него кончился завод.

Энни шепнула:

— Ой-ей-ей! Бедный Ральф! Нет, я этого не вынесу!

— Я тоже.

Я встала, переместила Сирила на колени к Энни и, перепрыгивая через ступеньки, взобралась на трибуну. Ведущий приподнялся, чтобы преградить мне путь, но я остановила его взмахом руки и решительно шагнула к обмякшему, истекающему потом Ральфу.

— О Нэнс, — произнес он, чуть не плача.

Крепко схватив его за руку, я заставила его выпрямиться перед толпой. В тот же миг все затихли — наверное, пораженные моим эффектным появлением. Воспользовавшись тишиной, я громовым голосом продолжила за Ральфа:

— Так вам не нравится математика? Может, вам трудно считать в миллионах; ладно, обратимся к тысячам. Возьмем триста тысяч. О чем, по-вашему, я говорю? О жалованье лорд-мэра? — Публика захихикала: года два назад из-за жалованья лорд-мэра разразился скандальчик. Дальше я адресовалась к тем, кто смеялся. — Нет, миссис, — продолжала я. — Я говорю не о фунтах и даже не о шиллингах. Я говорю о людях. Столько мужчин, женщин и детей живет в лондонских работных домах. И это Лондон — богатейший город богатейшей страны, центра богатейшей в мире империи! И в то самое время, пока я произношу эти слова…

Я продолжала в том же духе; смешки стали смолкать. Я говорила обо всех нищих в стране, о тех людях, кому предстоит в этом году умереть в Бетнал-Грине, на койке работного дома.

— А что, если это будете вы, сэр? — По ходу речи я начала снабжать ее риторическими добавками. — Или вы, мисс? Или ваша старушка-мать? Или этот ребенок?

Ребенок громко заплакал. Я продолжала: