Бармалей и Снегурочка

– Дальше... Дальше чудеса не прекращались. После очистки дома, взялась Марфуша за сарай, где у нас корова содержится. Это я уже сама частично видела, своими глазами наблюдала. Пошла она в сараюшку, метлу взяла и давай выметать из всех углов, опять же, как и в доме. Тем временем с кем-то все разговоры она вела, на непонятном языке. А потом игру странную затеяла, будто нянчит кого-то. И все того, кого нянчит, поросёночком называет. Ну, я насмотрелась... Дверь-то в сараюшку настежь, я и заглядываю. Странная все-таки девка, думаю. А она нанянчилась, сказалась, что спать хочет и ушла, а наутро в сараюшке поросеночек-то и появился. Откуда? Как? Неведомо! Я к ней с расспросами, а она лишь улыбается. А в ответ еще сказала, что, мол, весной у вас и теленочек от коровки случится. Со звездой во лбу! Так и сказала. Ну, думаю, девка, блажишь ты! Не может теленочек просто так появиться, если корову бычку не предоставить. А мы ведь ее еще не сводили! Да... А следующим днем ветеринар, коровий доктор к нам заглянул, я его еще раньше приглашала, чтобы буренку нашу проверил. Он и проверил. Говорит, тяжелая. Ждите весной приплода. Вот и как тут не поверить в мистику? В волшебство кондовое? Ждем теперь теленочка и откармливаем поросенка. Поросенка, уж прости, Борькой величают. Это Марфа ему такое имя подгадала.

– Отличное имя! – согласился Бармалей. – Значит, не забывала она обо мне. Это радует.

– И я про то. С того момента слух по округе прошел, что, мол, девчонка моя коров врачует. Не знаю, кто пустил его. Может, коровий доктор, он тоже озадачен был. Но и это еще не все! К самому главному подходим. Но об этом чуть позже, сначала надо белобрысиков спать уложить. А то, ишь, уши развесили, да глаза таращат, а сами квелые, сонные. Ну-ка, детвора, спать все! Живо!

Удивительно, но никто из детей с матерью спорить не стал. Быстро все рассосались по местам своим спальным, и вскоре в доме стало тихо-тихо. Только ходики самоходные продолжали мерно тюкать бронзовыми молоточками, отмеряя остаток ночи до утра.

Агафья Никитична пошла, проверить, как да что, не балует ли кто из деток, да не раскрылся ли ненароком. По дороге она свет во всем доме приглушила, чтобы белобрысиков ее не беспокоил, только подле стола одна лампа теплая под абажуром осталась. Принесла она с собой, вернувшись, бутылку зелена-вина, на стол поставила.

– Давай, – сказала Борису, – выпьем с тобой по чарочке. А то разговор такой складывается, на сухую его не осилить.

Ну, выпили. Агафья ничего, а Бармалей крякнул, закашлялся.

– Ох, и вино у тебя, хозяйка! – сказал с уважением. – Забористое! Но приятное. Сама, что ли, делала?

– А то кто же? Все сама. На травах правильных да на кореньях. Вино, как любовь должно быть: голову кружить, душу радовать, тело – баловать. Ты, закусывай, молодец, закусывай. – Она придвинула к нему ближе блюдо с остатками пирога. – И слушай дальше. Уж, коль взялась я сказывать, так до конца сказ доведу. А и осталось немного.

Примерно через неделю после того, как ветеринар корову осматривал и определил, что она стельная, случилось вот что, – продолжила рассказ Агафья. – Заболела я вдруг. То ли застудилась, то ли издавна во мне хворь эта зрела – не ведаю. Только дюже мне погано сделалось. Жар такой со мной случился, что одежда на мне едва не дымилась. А не дымилась потому, что мокрая была насквозь, все от того же жара. Такое. И еще, что-то страшное на горле вспучилось, опухоль, будто жаба огромная, и так она меня придушила, что я и дышать перестала. Чувствую, все, конец мой. До утра не доживу.

Сбегали за фельдшером. Тот пришел, посмотрел, пощупал, говорит – завтра с утра в больницу повезу. А сейчас нечем тебя везти, машины нет. Терпи! Какой, терпи! Я же чувствую: вот-вот отойду! Ой, горюшко, думаю. А как же мои белобрысики? Кто им без меня пироги печь будет? Кто им слово доброе скажет? Ой, у меня сердце тут же едва надвое не разорвалось.

В общем, ушел фельдшер. Оставил помирать, ага. Тут ко мне Марфушка подходит, лицо странное у нее, будто деревянное. Как маска, вот. Глаза серьезные такие, светятся угольями. Приносит тряпицу, водой, вроде, смоченную, и ту тряпицу мне на горло, прямо на ту жабу, накладывает. И сверху руками прижимает. Лежи, говорит, смирно, тетка Агафья, не двигайся. Я, говорит, рядом посижу. Да какой двигаться мне было! У меня глаза-то сами и закрылись, я и отключилась. Боль, однако, тут сразу и унялась, отступила. Будто стакан зелена-вина я выпила, так хорошо стало и легко. И я заснула, глубоко, точно умерла.

До утра проспала – ничего не помню. А утром проснулась здоровая, ни опухоли, ни жара, ничего. А ты говоришь...

– Что я говорю? – удивился Бармалей. – Я вот, пирог доедаю. Вкусно, между прочим.

Агафья вздохнула, воспоминания ее были не легки.

– Да это я так. Взгрустнула. В общем, благодаря твоей сестрице белобрысики мои круглыми сиротами не остались. И вот тогда, после этого случая пригляделась я к Марфутке пристальней. До того видела лишь то, что она всем показать хотела, а теперь кое-что истинное.

– Что истинное? Не понимаю.