Бармен из Шереметьево. История одного побега

Церковь представляла собой подобие коммуны, прихожан насчитывалось меньше сотни, и все друг друга знали. Важные решения принимались приходским советом из десяти человек, деньгами заведовал казначей, выбираемый сроком на год. Было и еще много всякого удивительного и непривычного советскому человеку. Огромное внимание уделялось детям — для них работала воскресная школа, проводились утренники, экспедиции и походы: делалось все, чтоб детишки не забыли язык и родную культуру. При всем при этом работы для беглеца в церкви не было — все делалось руками самих прихожан. Тем не менее настоятель решил оставить Диму при храме, разрешив ему спать в помещении школы — что-то в открытом лице пришельца подкупало отца Дмитрия. Часами он расспрашивал своего гостя о жизни за железным занавесом и не только. Собеседником беглец оказался чрезвычайно интересным — он свободно ориентировался в древней истории, обладал феноменальным знанием географии и при этом очень хорошо и ясно изъяснялся. Несколько месяцев назад скончался многолетний староста прихода Горачек, и, пока не избрали нового, настоятелю в своих решениях не на кого было особо оглядываться: он решил под свою ответственность приютить тезку. Так Дима вошел в лоно церкви. Вошел не прихожанином, а, можно сказать, по специальности: грузчиком, дворником, исполнителем мелких поручений.

— Видите ли, Дима, я ведь даже еще и не протоирей, хоть и настоятель нашего храма. Мой сан — иерей и это невысокий сан. Рассчитываю, однако, вскоре быть посвященным в протоиреи, как подобает настоятелю.

— Как в армии. Там тоже… звания… должности… — бормочет невпопад Димка

Священник замолкает и смотрит на собеседника — не шутит ли тот, не иронизирует ли? Но Дима серьезен — просто мысли его далеко-далеко, в заснеженной Москве. Как там дядя Влад? Смог ли выкрутиться? Хватило ли связей? Маловероятно, конечно… И уже непонятно — стоило ли все это затевать? Кормил бы сейчас синиц на дядиной кухне, разглядывая из тепла, как они долбят клювиками кусочек мороженого сала. Так ли ужасна была та жизнь? Ведь не был же он диссидентом, от голода не страдал, гонениям не подвергался…

И, конечно, Анька. Где она теперь? А самое главное — ну почему так вышло, почему получилось, что с его приходом в бар всем близким вылилось лишь одно только горе? И что — теперь так всегда будет? От этой мысли Димку бьет как током, встрепенувшись, он с болью смотрит на собеседника:

— Простите, задумался. Я какую-то глупость, наверное, сказал?

— Дима, послушайте, — может, пришло время рассказать, что вас так мучит? Я наблюдаю за вами уже прилично времени, и у меня стойкое ощущение, что три четверти ваших мыслей где-то очень далеко. Где? Расскажите — я не враг вам. Возможности мои ограничены, и помочь по-настоящему я вряд ли смогу, но кто знает? Да и вам будет полегче.

Но Дима не был готов рассказывать историю своего побега. Да, он не убивал этого парня, чей паспорт спрятан в его спальном мешке. Ему даже неизвестно, как именно это произошло, но произошло это для того, чтобы он смог вырваться из страны. А значит, именно на нем лежит большая доля ответственности — ведь этот неизвестный парень, этот немец, потерял жизнь лишь потому, что кому-то приспичило непременно бежать из СССР. И этот кто-то вот он и есть — Димка! От таких мыслей его тошнило, болела голова и притуплялось восприятие — он начинал плохо слышать, становился невнимательным. Вот и сегодня, помогая женщинам печь пироги к рождественскому утреннику, он опять впал в прострацию и сильно обжег на плите локоть.

— Это может нехорошо кончиться, — вновь заговорил отец Дмитрий, глядя на забинтованную руку собеседника. — Вам следует открыться, и мы вместе подумаем, вместе поищем решение. Я видел много беженцев и хорошо представляю, через что многим из вас пришлось пройти…

Так то — беженцы, — с тоской отвечал Дима, — а из меня какой беженец? Я и сам не знаю, кто я. Авантюрист, наверное…

Деликатному настоятелю такая самооценка не понравилась, но настаивать и давить расспросами он не решался.