Барнаша

Толпы народа стекались в дни празднования пасхи в Иерусалим. Это были паломники со всех концов страны. По обеим сторонам восточных — Сузских — врат, до самого притвора Соломонова стояли ряды торговцев и столы менял. За двадцать дней до пасхи священники начинали собирать древнюю священную подать в полсикля[105], которая ежегодно уплачивалась каждым израильтянином, богатым и бедным, как выкуп за душу, и шла на издержки по служению во Храме. Платить эту подать монетой, принесённой из разных государств и состоявшей иногда просто из жалких медяков и бронзовых жетонов, притом всегда оскверненной языческими символами и языческими надписями, считалось непозволительным. Менялы были здесь необходимы, они поставляли требующуюся мелкую серебряную монету взамен ходячих денег — естественно, за колбон, то есть пять процентов от суммы. Шум стоял невероятный. Вавилонское смешение языков, звон монет и бренчание весов, крики торговцев и покупателей. А кроме всего прочего — мычание волов, блеяние овец, воркованье голубей — будущих жертвенных животных, поставляемых предприимчивыми торговцами непосредственно в освящённые пределы храма.

Симон, стоящий во Дворе Язычников, испытывал тоску и грусть. Шумное торжище это было чуждо его одинокой душе. Не таковы были его отношения с Богом. Религиозное его чувство было глубоко интимным, страстным. Не придти сюда раз в год он не мог, а придя, всегда ощущал себя каким-то отщепенцем. Толпе не было дела до его, Симона, переживаний и воспоминаний, а он презирал этих людей, превративших Храм Божий в многолюдный базар, и того ещё хуже — в скотный двор. Но таковы были традиции, а он немало пострадал в жизни, нарушив их, и теперь, к возрасту, ощущал себя уставшим, потерянным, непонимающим — и молчал.

Группа людей довольно молодого возраста, от двадцати до тридцати лет, числом около десяти — двенадцати человек пересекала входной двор, направляясь ко Храму. Они ничего не продавали и не покупали, держались особняком. Во главе их шел человек лет тридцати, быстрым и уверенным шагом. «Словно к себе домой» — успел подумать Зилот. В те мгновения Симон еще не разглядел толком Учителя, не успел, в воспоминании осталось лишь общее впечатление одухотворенности, энергии. И вместе с тем, выражение лица было гневным. Чувствовалось, что именно он возглавляет эту небольшую группу, и сейчас что-то происходит, назревает внутри группы, какое-то действо. И в центре его — этот человек, его воля. Из толпы уже начали оборачиваться в эту сторону, многие прервали торговые переговоры и праздную болтовню. Тем более что странные эти люди шли напролом, рассекая толпу, и перед ними быстро и непостижимым образом образовывалось свободное пространство.

Группа прошла в следующий двор Храма, Симон тенью проследовал за ними, устроившись в арьергарде. Он и сам не мог объяснить, что его позвало, но это был внутренний непреодолимый порыв, с которым он не справился.

Человек, заинтересовавший Симона, стоял вблизи дверей и что-то взволнованно говорил товарищам, те, казалось, пытались успокоить его, но безуспешно. До Симона, приблизившегося к ним, стали долетать обрывки разговора.

— Раввуни[106], не стоит раздражать их, нас мало, а их — толпа! — говорил один.

— Учитель мой, эти люди недостойны Твоего внимания, уйдём! — бормотал другой, хватая предводителя за рукав. Но тот, казалось, ничего не видел и не слышал, повторяя одно: «И это — в доме Отца моего! И это — в Храме Господнем!»

Он резко вывернулся из рук своих спутников и вернулся во Двор язычников. Здесь некий Бава Бен-Бута держал целое стадо овец и волов, предназначенных на продажу и последующее жертвоприношение. Веревки валялись во множестве на земле, и Симон увидел, как Иисус, а это был именно он, скручивает веревки, наподобие длинного бича. Через несколько мгновений бич взвился над головой его, и с криком: «Вон отсюда! Вон из Храма Отца моего!» он бросился разгонять жертвенных животных.

Симон с восторгом смотрел на Иисуса, лицо которого пылало неудержимым негодованием. А между тем действия его вызвали немалое смятение. Шарахнувшиеся от него в испуге волы налетали на ханийоты[107] лавочников и меняльные лари ростовщиков, испуганно вскрикивали люди, уклоняясь от бегущих животных, звенели монеты, блеяли овцы. В общую неразбериху внесли свою лепту и ученики Иисуса, они стали опрокидывать ещё устоявшие в этом погроме столы менял, рассыпая кучки тщательно разложенных монет, их тщётно пытались остановить. Невыносимый шум, грохот, ругань, столпотворение — и в центре всего этого Иисус!

«Вот Он, человек, которого я ждал столько лет! Вот кому суждено превратить в пепелище дома богатеев, выставить римлян из нашего дома, дать нам свободу!»