Барнаша

Итог происшествия был печален для постоянных обитателей площади. Жертвенные животные разбежались, лишь вдалеке за оградой Храма слышалось жалобное блеянье овец да мычание волов. На площади перед Храмом в пыли менялы отыскивали свои монеты, переругиваясь друг с другом и с покупателями, которые не успели получить своё серебро, лавочники пытались отряхнуть от грязи и пыли всё то, что не было поломано и испорчено окончательно.

Сумасшедший порыв Иисуса угас. Он стоял в центре площади, опустив бич, не глядя по сторонам. Голова его была опущена. Медленно, словно боясь чего-то, стали подбираться к нему пострадавшие люди. В толпе их раздавались уже крики: «Кто он такой? Кто нам заплатит за всё это? Держите его, надо разбираться, пусть платит нам за погром, люди, что же это такое!»

Медленно, очень медленно поднял он голову. И сказал этой ропщущей, взволнованной толпе с торжественным укором: «Дом Отца моего не делайте домом торговли»[108]. Потом повернулся к клеткам с голубями, голуби всегда были жертвами бедняков и неимущих, они уцелели в общей давке потому, что продавцы их были куда скромней и стояли в сторонке. Но и им строго сказал Иисус:

— Возьмите это отсюда.

И, повернувшись лицом к башням Храма, добавил громко, чтоб слышали все вокруг:

— Я пришёл отменить жертвоприношения; если вы не оставите жертвоприношения, гнев Божий не оставит вас[109].

Почему они послушались его? Почему никто не посмел осудить его, даже появившиеся левиты и книжники, а стали спрашивать лишь знамения в доказательство того, что он имел право поступить так? Почему любой другой был бы растоптан и смят ими за подобное прегрешение, а ему никто не посмел сделать зла?

Симон знал точно: в ту минуту, когда Иисус с сожалением взглянул на них на всех, и сказал: «Разрушьте Храм сей, и я за три дня воздвигну его»[110], — они поверили. Поверили так же безоглядно и безоговорочно, как и он сам, что перед ними истинный сын Божий, Мессия. Виновная совесть подсказала им, как неправы они и как велик Он в своем порыве благочестивого, святого негодования против их алчности и низости. В тот день стал Симон учеником Иисуса.

17. Иуда Фома

Достигнув возраста не менее тридцати лет, обретя определенный жизненный опыт, умный человек во многом, если не во всём, начинает сомневаться. Впрочем, если делать допущения, обходить неясности и недомолвки, а тем более — научиться закрывать глаза на явные противоречия, то…

Словом, если верить Талмуду, то правительственную коллегию, а иерусалимский Синедрион наследовал её власть, учредил Моисей во время странствований по пустыне. Вечно недовольный чем-нибудь народ стал высказывать неудовольствие тем, что за всё время странствований лишён мясной пищи. Удручённый ропотом народа, Моисей, в свою очередь, воззвал к Богу: «Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжёл для меня»[111]. В ответ на это Господь сказал Моисею: «Собери Мне семьдесят мужей из старейшин Израилевых, которых ты знаешь, что они старейшины и надзиратели его, и возьми их к скинии собрания, чтобы они стали с тобою; Я сойду и возьму от Духа, который на тебе, и возложу на них, чтобы они несли с тобою бремя народа, а не один ты носил»[112]. Моисей исполнил повеление Господа, собрал семьдесят старейшин и поставил их перед скинией[113]. И сошёл Господь в облаке, и говорил с ним, и взял от Духа, который на нём, и дал семидесяти мужам-старейшинам. По Талмуду, это и есть торжественное учреждение Синедриона самим Богом.

С этого времени, опять-таки, если верить раввинам, Синедрион существовал непрерывно. Он отправлял свои обязанности при Иисусе Навине[114], судьях и царях, не прекращал своего существования за весь период разделения царств и даже в плену вавилонском, когда сам Яхве нисходил в Синедрион. Объем реальной власти Синедриона то увеличивался, то уменьшался соответственно желаниям чужеземных владык. За всё время своего существования он не терял только следующих прав: права высшего административного надзора в делах церковных и права расследования всех важнейших преступлений, уголовных и гражданских.

Член Великого Синедриона, возглавляемого первосвященником Каиафой, глубокоуважаемый Шаммаи, Учитель, книжник, возвращался сегодня с заседания Синедриона крайне разгневанным. Причиной была беседа с первосвященником, на которую его пригласили по окончании заседания.

Речь вновь зашла о сыне Шаммаи, Иуде[115]. Все вокруг были убеждены в том, что Шаммаи обожал своего позднего наследника, не чаял души в нём. Немногие, может быть, только одна Мариам, жена, хорошо изучившая характер Шаммаи за годы жизни с ним, догадывались о том, что Учитель порой страстно ненавидел сына. За проявленные им непокорство и непослушание, за несоответствие идеалу, который Шаммаи рисовал в воображении задолго до рождения ребенка. За все надежды, большую часть которых Иуда уже разбил.