Барон Унгерн

«Я женат на маньчжурке», — уже после взятия Урги писал Унгерн князю Полтавану в настоящем, а не в прошедшем времени. Никакой обузы она для него не представляла, но он готовился к войне с китайцами, и ей не следовало оставаться его официальной женой. Скорее всего, объявление в газете имело целью вывести из-под удара не столько даже саму Елену Павловну, сколько влиятельных членов ее клана, прежде всего — генерала Чжан Кунъю. Унгерн и Семенов рассчитывали на его содействие в борьбе с китайскими республиканцами в Монголии, а он без того состоял на подозрении у Чжан Цзолина и впоследствии был убит по его приказу.

Детей от Унгерна у Елены Павловны, по всей видимости, не было. Однако в середине 1930-х годов, вскоре после выхода книжки есаула Макеева «Бог Войны — барон Унгерн», отрывки из которой перепечатывали многие эмигрантские газеты, в Париже появился «сын» главного героя. Явление Унгерна-младшего было обставлено в духе романтических легенд о бароне-мистике: юношу сопровождал загадочный латыш в костюме буддийского монаха. Он, должно быть, и привез его из Китая[63]. Обычно такие вояжи предпринимались для сбора пожертвований у легковерной публики, но чем занималась эта колоритная пара, кого посещала и куда потом делась, неизвестно.

Спустя шесть десятилетий в Гонконге одно время фигурировал второй «сын» барона. Владивостокская газета «Утро России» (15.10.1994) сообщала, что это «пожилой человек со слегка европейскими чертами лица, говорящий по-китайски и по-русски». Он раздавал интервью, причем охотно «делился подробностями личной жизни» отца, и намекал, что знает место, где тот зарыл золотой клад.

Была еще «дочь» — якобы от первой жены-польки, с которой, по ее собственным рассказам (других свидетельств нет), Унгерн обвенчался в Петербурге, будучи еще юнкером Павловского училища. Неподалеку от Варшавы и сейчас живет его «внучка», в чью подлинность безоговорочно верит польский историк и журналист Витольд Михаловский, находящий в ней разительное сходство с дедом, но более убедительных доказательств их родства не существует.

СМЕРТЬ ФУШЕНГИ. НОВЫЕ ПЛАНЫ

1

Эстляндец Александр Грайнер посетил Даурию в 1919 году. Будучи наслышан об эксцентричности земляка, при свидании с ним он тем не менее был поражен его позой и костюмом: «Передо мной предстала странная картина. Прямо на письменном столе, подобрав под себя ноги, сидел человек с длинными рыжеватыми усами и маленькой острой бородкой, с шелковой монгольской шапочкой на голове и в национальном монгольском платье. На плечах у него были эполеты русского генерала с буквами А. С., что означало «Атаман Семенов».

О манере Унгерна сидеть с ногами на стуле или даже на столе, как это любят делать подростки, сообщают и другие мемуаристы. Сам он не обращал на это внимания, а удивление гостя, которого тот не мог скрыть, приписал своему наряду, сказав со смехом: «Мой костюм кажется вам необычным? В нем нет ничего особенного. Большая часть моих всадников — буряты и монголы, им нравится, что я ношу их одежду. Я высоко ценю монгольский народ и на протяжении нескольких лет имел возможность убедиться в честности и преданности этих людей». Все это так, но экзотический мундир Унгерна объяснялся еще и тем, что Азиатская дивизия считалась «кадром» вооруженных сил «Великой Монголии».

В плену, отвечая на вопрос о Даурском правительстве, он сказал, что относился к нему «отрицательно», а его членов назвал «пустыми людьми». Стоявшие за Нэйсэ-гэгэном бурятские интеллигенты-националисты с их намерением на месте империи Чингисхана создать банальную демократию по европейскому образцу, пусть под монархической вывеской, отталкивали Унгерна своим наивным западничеством, отлично уживавшимся с азиатской хитростью и безответственностью в практических делах. Апеллируя к великим космополитам — Чингисхану и Хубилаю, эти люди стремились к государственности в сугубо этнических границах, не думая о том, какая роль в мировой истории отведена кочевникам и вообще желтой расе.

В Даурской конференции участвовал князь Полтаван из Синьцзяна, образованный и деятельный выпускник Пажеского корпуса в Петербурге, пославший одного сына учиться в Германию, другого — в Японию, но он счел панмонгольскую затею несерьезной. Остальные князья-панмонголисты оказались немногим лучше бурятских идеологов движения. К Семенову они попали случайно, за неимением в сфере его влияния более авторитетных фигур, были развращены подачками, тщеславны и бездеятельны. Единственным исключением казался Фушенга, воин и аристократ, но вскоре обнаружилось, что и на него полагаться нельзя.