Барон в юбке

Иного ответа быть не могло: неизвестные, прибыв в Баальбек под видом обоза храмовников, закупили достаточное количество припасов, чтобы прокормить полторы тысячи человек в течение трех-четырех недель, уничтожили охрану лагеря, забрали всех заложников и ушли. Ушли нагло и безумно – прямо через болота, но как? Ни одно судно, способное взять на борт более десяти человек, по местным разливам, имеющим в глубину чаще всего не более полулоктя, пройти не в состоянии. Фарватер, меняющийся среди зарослей тростника чуть ли не каждый год, могли отслеживать по одним им ведомым признакам разве что давно вымершие от чумы блотяне. О том, же что где-то можно раздобыть блотянских дощатых лодок-плоскодонок, которые единственно могли передвигаться в местных болотах, в количестве, достаточном чтобы разместить в них полторы тысячи человек, и думать не приходится – даже допущение такого казалось старому харисею абсолютным бредом. Василий Крымов. Время, казалось, застыло: наша наскоро слепленная из тростниковых вязанок флотилия вот уже который день выгребает из вонючих Баальбекских болот. Пейзаж и условия до одури однообразны: палящее солнце днем и промозглая сырость ночью, вытянувшиеся в три-четыре человеческих роста стены тростника, ближайшего родственника земного папируса, окаймляющие узенькие, заросшие ряской и лотосом оконца относительно ‘чистой’ воды, чудовищные стаи невообразимо галдящих птиц с корявыми мордами и раздутым кожистым мешком зоба, периодически покрывающие поверхность воды сплошным шевелящимся белоснежным ковром, громко бултыхающиеся вдоль кромки зарослей бурые болотные гхыры, которые, шумно пыхтя, лакомятся на мелководье клубнями водяных лилий, и, конечно же, МОШКАРА. Я, кажется, было дело, жаловался на комарьё, засевшее на Тракте? – Так вот, заявляю прямо – это всё было детскими шалостями в сравнении с тем, что ждало нас в Одуорских плавнях. Куда там чадским москитам да прибайкальскому гнусу! Невольно вспоминается давно прочитанная книжица, в которой описывалась кишащая насекомыми планета, на коей все крупные животные питались, подобно питанию китов планктоном, висящим в воздухе комарьем. Все более убеждаюсь, что тамошняя фауна вполне смогла бы прокормиться и здесь. Не только прокормиться, но и еще и нагулять нехило так жирку… Вяло шлепнув очередного кровопийцу, нашедшего в толстой корке раздавленных собратьев достаточное место, чтобы просунуть свой жалящий хоботок, вновь втыкаю шест в густую, словно наваристый суп, жижу вонючей, буро-зеленой воды, что всего в полуметре от своей поверхности незаметно превращается в сметанообразную, полужидкую грязь. В вязкой глубине, при каждом опускании шеста, что-то глухо пыхтит, вздыхая удушливыми пузырями, жадно заглатывает погружаемый в илистую муть ствол, и с натугой, нехотя, отпускает его обратно. Равномерно распределенные по вязанкам в качестве гребцов и для контроля порядка легионеры, обливаясь потом, с трудом проталкивают наши утлые плавсредства сквозь заросли, до кровавых мозолей сдирая о шесты даже свои привыкшие к грубой рукояти меча, топору и лопате ладони. Периодически попадаются такие места, где даже физически крепкие ветераны легионов, не говоря уже о помогающих им по мере сил наиболее здоровых женщинах, просто валятся с ног. Тогда за шесты берутся вообще все, кто может держать в руках хотя бы прутик, и, облепленные тиной вязанки медленно, с раскачкой и сипящим уханьем охрипших от натуги гребцов, подобно жирным уткам переваливаются через очередной нанос водорослей или перегородивший путь язык загустевшего ила. На шестой день этого умопомрачительно однообразного и выматывающего, как физически, так и морально, плаванья, когда среди бывших пленников халдейского лагеря, поначалу смотревших на нас с чуть ли не религиозным обожанием, постепенно стали перекатываться от плота к плоту зловещие панические шепотки, узко сходящиеся, иногда вплоть до образования сплошных зеленых туннелей, стены тростников начали время от времени раздвигаться, отдавая всё больше места открытой воде. Наконец, в один прекрасный миг, продавив с разгону очередную завесу широколиственных папирусов, отделяющую одну протоку от другой, высоко задранный нос нашего передового водоплавающего монстра вываливается на широкую воду. Дед Удат, наш ‘великий кормчий’, орудующий шестом на носу, удовлетворённо пыхтит: – Выбрались, Ваша Светлость, теперь, по глубокой воде, почитай до самого Зеелгура дойти можно. И грести теперь меньше надо – тут какое-никакое, а течение, да и вода здесь чистая – пить можно, не то, что вонючая жижа баальбекских болот. Дед, по одному ему ведомым приметам уверенно выбирающий из двух, казалось бы, абсолютно одинаковых, ‘путей’ очередной разветвляющейся протоки именно тот, который в конце не окажется глухим илистым тупиком, в котором и развернуться-то затруднительно, а позволит продолжить путь дальше, за время плавания превратился в глазах суеверных до мистицизма солдат капеульской сотни в некоего оракула, пользующегося непререкаемым авторитетом. Малозаметного и слегка косноязычного старика, которого еще неделю назад ни один из легионеров ни в грош не ставил, стоило попасть в болота, буквально подменили – куда только делись так свойственные ему неуверенность и скромность? В родной стихии не только Удат, родившийся и выросший на болотах, но и никогда не видевшие родину предков парни моего отряда творили просто чудеса – пока дед, неведомым чудом в родной стихии обретший степенность и важность, подобающую не менее, чем матерому купчине первой гильдии, уверенно вел растянувшийся на несколько вёрст по плавням караван, Онохарко с Сивохой умудрялись появиться практически везде – где ободрить хныкающего, искусанного комарьём ребенка, отсыпав ему сладких корней водяной кувшинки, где вручить бригаде поварих десяток-другой воняющих рыбой тушек набитых мимоходом веслами бакланов, и, самое главное – постоянно снуя на маленькой, сшитой на скорую руку из бересты двухместной пироге впереди длинной цепочки массивных и широких камышовых плотов, парни тщательно разведывали и расчищали дальнейший путь. Вечерами, когда сгрудившиеся в какой-нибудь особо широкой старице борт к борту вязанки образовывали собой широкий плавучий остров, а у вымотавшихся гребцов появлялось время размять затекшие от нудной, однообразной работы мышцы, я, наскоро перекусив жменькой лилейных корневищ и куском солонины, предавался размышлениям. Меня довольно давно смущает один момент: уж больно странно выглядит приспособленность некоторых местных жителей к исполняемым ими обязанностям и среде обитания. Взять, к примеру блотян – забитые и пугливые, словно зайцы, двадцать лет прожив под сенью леса, все равно явно ощущающие себя там не в своей тарелке, в родных болотах они себя ведут, словно рыба в воде – даже никогда не нюхавшие болот Онохарко с Сивохой , оставь их здесь на произвол судьбы, ни в чем не знали бы недостатка. А мокролясские ланы? – это же настоящие машины для убийства – неимоверно выносливые, массивные, с мощнейшим костяком, все жизненно важные органы прикрыты толстым слоем мышц и жира, обычно добродушные и медлительные, но при этом способные в любой момент проявить подвижность и реакцию голодной кобры. Крестьяне же местные, те, что не из пришлых преворийцев или халдеев, – хоть и из того же народа, наоборот, в большинстве своём – невысокие, коренастые, чуть сутулые и с огромными ручищами-лопатами. При этом, насколько я понял, никаких завоеваний, когда верхушку какого-либо этноса занимают чужие – и ланы, и крестьяне, – это абсолютно единый народ, имеющий многотысячелетнюю историю. В общем, эта неестественная разница в фенотипе сословий слишком заметна – как, к примеру, заметна разница между легавой, азиатским волкодавом и домашним любимцем типа пуделя или лабрадора. А тутошние сельскохозяйственные, тягловые и верховые животные? – это вообще нечто. Чего только стоят телепатически управяемые мокролясские камали или легендарные ланские бугай-туры? Такое впечатление, как будто не так давно кто-то в местных пенатах занимался жесткой целенаправленной генной инженерией людей и животных. И серьезно так занимался – куда круче жалких потуг наших земных мичуриных. Создать варушевого камаля в средневековых условиях с помощью всего лишь голых рук, пусть и с помощью какой-то матери, это вам не с помощью аденовируса и электронного микроскопа гены мухомора помидору пересадить. Тут потоньше инструмент нужен. У нас таких не знают. От высоких материй меня отвлекли громкие крики – опять у кого-то под ногами расползся наскоро увязанный поплавок. Вздохнув и понимающе переглянувшись с Удатом, встаю на ноги, пытаясь в наступающих сумерках рассмотреть место происшествия. В отличие от первых дней, картина радует – на месте происшествия уже во всю кипит работа – потерпевших споро вытягивают из воды, распределяя по соседним вязанкам, отдирают с их тел присосавшихся пиявок, укутывают в плетеные циновки. На стоящих у самой кромки зарослей плотах парни споро рубят тростник для ремонта, передавая его целыми охапками по цепочке из рук в руки, а на месте расползшейся вязанки быстро растет новая конструкция. На мысль о создании оригинальных тростниковых плавсредств из местного папируса меня натолкнул неординарный опыт, полученный в моей буйной африканской молодости в составе ‘ограниченного контингента’ – примерно такие лодки использовались аборигенами озера Чад для транспортировки различных грузов – от многочисленных стад скота до поставляемого нашими полпредами для ‘африканских товарищей’ вооружения. Увязанный с должным умением плот с экипажем в полтора десятка человек вполне способен нести на себе по мутным чадским водам груженый минами и кофрами с оружием ‘Камаз’. Аналогичные лодки, состоящие из увязанных друг с другом в длинные сигары стеблей папирусов с острым, загнутым вверх форштевнем, упоминаются в книгах Тура Хейердала, учившегося у тамошних негров науке увязки своих тростниковых корабликов. В общем, когда мы сидели на болотах, разведывая подходы к этому чертову концлагерю, и ломали голову над тем, как же можно протащить пару тысяч человек мимо столь разветвленной сети постов и пикетов, дед Удат, размазывая по лицу ностальгические сопли при виде родных плавней, ляпнул – вот, были бы, мол, у нас лодки-плоскодонки, типа блотянских берестяных плоскодонных пирог, он бы как два пальца об асфальт, провел бы всех местными болотами чуть ли не до самого Зеелгура и черта с два нас кто бы перехватил. Тут у меня и осенило: а почему бы и нет? Бересты-то мы на две тыщи рыл вряд ли надерем, но вот нарезать гладиями местного папируса да связать накрученными из него де веревками плоты – элементарно. Десять дней спустя после нашего прибытия в окрестности Баальбека, у небольшого островка среди разлившегося на многие километры болота, покачивались две сотни корявых, на скорую руку увязанных, десятиместных понтонов с острыми носами. Изобретение древних египтян, как показал последующий опыт эксплуатации оного, зарекомендовало себя лучше всяких похвал: остойчивое, надежное и легко восстановимое в случае разрушения плавсредство. впервые за много дней, наша флотилия, ночевала на твёрдом берегу – наконец-то попался подходящий островок, намытый за много веков весенними разливами. В кои-то веки, появилась нормальная возможность стать двумя ногами на твёрдую землю, разжечь костры, приготовить горячую пищу, просто поваляться на песочке, в конце-то концов. Разморенный после плотного ужина, являвшего собой густой бульон-пюре из развареных клубней с плавающими в нём кусочками мяса местной дичины, и приправленого толикой масла салата из мелко рубленых стеблей и корневищ местного аира, я задремал. Разбудил меня дикий рев, раздавшийся у самого обреза воды… Сознание еще целиком находилось во власти сытой сонной одури, но тело, доведенное месяцами изнуряющей работы над собой до состояния отлаженного боевого автомата, уже неслось упругими скачками к месту происшествия. На ходу уже окончательно выдергивая себя из липких объятий Морфея, я, еще не совсем воспринимая происходящее, по заполошным воплям голосящих баб, доносящимся сквозь шум боя, уже понял, что произошло нечто непоправимое. То ли подкравшийся незаметно, то ли укрывшийся еще до нашей высадки на днёвку под находившейся чуть ли не в самом центре лагеря громадной кучей валежника матёрый гхыр-секач, внезапно напал на стайку резвившихся под присмотром женщин среди вытащенных на берег плотов ребятишек. Поставленный в охрану периметра дежурный боец из сотни Капеула практически мгновенно среагировал, самоубийственно бросившись наперерез бронированному монстру с одним лишь коротким гладием. Чуть ли не ценой собственной жизни, парень сумел отвлечь на себя животное от избиения беззащитных детей, пока не подоспела подмога с более весомым вооружением. В ревущую и брызжущую пеной тварь, лишь разъяренную парой легких порезов на толстой шкуре, совсем уже было подмявшую под себя отчаянного смельчака, подбираясь своими двадцатисантиметровыми клыками к его горлу, ткнулось не менее десятка рогатин. Мощный, таранный толчок сразу нескольких разогнавшихся по песку легионеров, опрокинул животное на бок, открыв таким образом противникам единственное уязвимое место – неприкрытое толстой ороговевшей шкурой мягкое брюхо. Теперь зверь был обречен – буквально пару мгновений спустя, его кишки, выпущенные на песок, уже были изрублены в клочья, а на окровавленном, перерытом и взрыхленном боровшимися противниками песке осталась лежать огромная, полувыпотрошенная туша, скребя в агонии землю копытом. Чуть в стороне от ещё содрогающейся туши, с выражением полной прострации на залитом слюной и кровью лице пошевелился медленно пошевелился перехвативший гхыра перень. К нему тут же кинулось несколько человек, аккуратно поднимая его. Баюкая сломанную в нескольких местах, и висящую безжизненной тряпкой руку, тот, сделав осторожный вдох, сплюнул забивший рот кровавый сгусток и попытался вымученно улыбнуться… …Дружный, восторженный рев, которым сбежавшаяся со всей стоянки толпа приветствовала вдруг воскресшего храбреца, взлетел к небесам, срывая с места тучи бакланов, и поначалу никто не распознал среди радостных воплей тоскливый вопль, более похожий на вой раненой волчицы. Лишь какое-то время спустя ликующая толпа отвлеклась на этот диссонирующий с общим восторгом звук, и люди стали оборачиваться. Истошно, на одной надрывной ноте, выла над растерзанным детским тельцем, лежащим поодаль, в самом начале пути разъяренного вепря, подобно выброшенной кем-то на грязный песок за ненадобностью кучке испачканной багровой краской ветоши, взлохмаченная худая женщина, раздирая на себе лицо и одежду давно не стриженными, с широкими ободками серой грязи, ногтями. Внезапный переход от ликующего рёва к этому безнадежному воплю был столь разителен, что на миг установилась могильная тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием, стуком крови в висках, да криком обезумевшей от горя матери. Толпа, подавленная этой тишиной, медленно пятилась, оставляя между собой и раздавленной горем женщиной сбежавшихся со всей стоянки воинов. Аккуратно, с той тихой, ласковой нежностью, на которою способна лишь Мать, она мягко поправила неестественно вывернутую ручку того, что еще совсем недавно было жизнерадостным, полным энергии ребенком, и, медленно подняв взгляд, вперила его в толпу. Я буквально спиной ощутил, как только что ликовавшее людское стадо, превратившись в многоголовую, многоликую и многоногую амебу, отшатывается, отступает под этим взглядом, не в силах вынести немой, застывший в этих глазах крик-вопрос: – За что? …Редкими островками вины и позора среди отшатывающегося сонма лиц стояли мы, мужчины. Те, кто должен был закрыть собой, защитить, проверить, не допустить… И такая тяжесть давила нас, такая вина, что, казалось небо навалилось на плечи и сейчас раздавит, сожжет нас эта вина и осознание невыполненного долга… И тут вопрошающий взгляд женщины скрестился с моим, виноватым, и как будто сверкнуло что-то в пустоте, затянутой горем… …Короткий, как вспышка, взблеск мгновенного узнавания, осознания чего-то, неведомого никому…. …И она, рывком, как была, на коленях, поползла ко мне… И полувсхлип-полустон: – Помоги!!! Спаси!!! Ты ведь можешь… я знаю… – Спаси!… Ты ведь сама будешь Матерью, спаси!!! Шок… От таких слов я просто впадаю в ступор, не будучи в состоянии ничего сказать – лишь шум в ушах да полуобморочно-трансовое состояние, бывающее у людей, которым внезапно проломили все психологические настройки. Впервые в жизни я теряюсь настолько, что не в состоянии не то что ответить ей, а даже пошевелиться, целиком сгорая в этом испепеляющем пламени вдруг вспыхнувшей надежды… Долгие секунды ступора… Глаза в глаза. Душа в душу. …Сияющее пламя утихает, потихоньку начиная подергиваться тонкой патиной пепла, а мне нечего ответить ей… Вдруг, – мягкий, но настойчивый рывок: -Пап, дай мне! … И вот я уже отодвинут куда-то, словно за спину, и смотрю на все происходящее как будто со стороны, но при этом своими же глазами; и тело, за эти месяцы ставшее наконец-то совершенно своим, абсолютно самовольно приходит в движение, и мягко огладив женщину по голове, подходит к уже буквально испускающему последний дух ребенку, становясь на колени… возложение рук… ветвистые молнии, змеящиеся от моих пальцев к ранам ребенка… с хрустом поднимающаяся проломленная грудная клетка… щелчками встающие на место кости… затягивающиеся на глазах разрывы кожи… розовеющая на глазах кожа… легкий вдох… Темнота….