Баронесса Настя

А Пряхин хотел было толкнуть снаряд в патронник, но там был снаряд, а конец шнура держал в своей руке командир.

— Не надо стрелять, — сказал младший сержант, — Они — видишь… — нахохлились.

— Как — нахохлились?

— Дура ты, старший лейтенант! А ещё лётчик! Ум–то у тебя, как и мой, отшибло, видно. Волной покосило. Знай одно — лупишь. А они, немцы, давно сварились. Ум–то их, значит, ударом вспучило. Мозги закипели. Это от больших снарядов бывает, а они, значит, и от нашего скукожились. А всё потому, что они близко, а ты их в лоб, значит…

— Вы говорили под дых, а я их… в лоб.

— Если близко, то и в лоб хорошо. Она у нас…

Младший сержант погладил щёчку казённика, заключил:

— Хотя птичка и невеличка, но и ей под горячую руку не попадайся.

Командир склонился над одним товарищем, над другим, потрепал их за уши, сказал:

— Хватит дурака валять. Поднимайтесь.

А сам, поправив гимнастёрку у ремня, неторопливо, деловитым шагом, направился к танку. Скоро он вернулся и принёс документы на трёх членов экипажа, пистолеты, бинокль и наручные часы. Протягивая часы Пряхину, сказал:

— А это тебе… боевой трофей:

— Мне бы пистолет…

— На и пистолет. Ты молодец, вовремя им окорот дал.

Из глубины наших позиций, с той стороны, где был командный пункт батальона, бежал человек. Скоро разглядели: медсестра! Стараясь унять дыхание, спросила:

— Как вы тут? Раненые есть?

— Все раненые. Спирта бы нам, сестричка.

Пряхин отошёл к ящику со снарядами, сел на него. Было уже светло, и с наступлением утра к нему возвратилось ощущение реальности мира.

Потом из батальонной кухни принесли завтрак, С котелком каши пришёл сам старшина. Ребята есть не хотели, попросили оставить им завтрак. Старшина согласился. Он подробно расспрашивал о том, как подбили танк. Сказал, что штрафник Пряхин «смыл своё преступление кровью» и будет, наравне со всем расчётом, представлен к награде. А ещё сказал, чтобы старший лейтенант шёл за ним на командный пункт.

— Тебя будто бы учить на зенитчика будут.

— На зенитчика?

— Да, на зенитчика. Америка присылает нам какие–то мудрёные орудия — «Бофорсы» называются, — так чтобы ими овладеть, нужны знания высшей математики. Ты такую математику–то проходил в училище?

— Да, начальные разделы.

В тот же вечер в штаб полка приехал командир эскадрильи и привёз ему погоны старшего лейтенанта.

— Генерал одумался и велел догнать тебя и вернуть в эскадрилью. Поедем.

Пряхин был смурной и слушал комэска, не поднимая головы. Глухо проговорил:

— Не поеду.

Комэск уговаривал, но Пряхин был непреклонен. В эскадрилью он не вернулся. Ночью на машине его доставили на станцию. На крыше вагона он ехал в Баку для изучения каких–то мудрёных зенитных орудий.

Как один короткий день пролетели три месяца учёбы, и Пряхину выдали удостоверение об окончании Бакинского зенитно–артиллерийского училища. Раньше там курс был рассчитан на два года, но вчерашнему лётчику не надо было проходить строевую подготовку, общую тактику, стрельбу из личного оружия, — ему дали знания по зенитному делу и, главное, по устройству американских пушек.

Звание он имел, теперь в личном деле появилась ещё и запись: «Командир огневого взвода».

И вот он с котомкой за плечами в тёплый майский день шагает по зелёным улицам города Валуйки, куда привёз его с берегов Каспийского моря сборный воинский «пятьсот Весёлый» эшелон.

Возле колонки с водой посреди улицы стоят и о чем–то возбуждённо говорят люди. Женщина машет рукой, зовёт:

— Эй, военный, иди-к сюда!

Кричит ему, — да, ему, и Пряхин идёт.

Женщина ещё издали говорит:

— Ты, парень, устройство бомбы знаешь? Взорвётся она или не взорвётся?

— Какая бомба? — подошёл Пряхин ближе.

— Обыкновенная! С самолёта упала. Вон, видишь — хвост из земли торчит.

В проёме открытых ворот на той стороне улицы, в огороде, чернеет стабилизатор бомбы. «Полутонная. Со взрывателем М-14…» Что–что, а устройство–то бомб Пряхин знает.

— Давно упала? — спрашивает Пряхин, но тут же понимает, что вопрос бессмысленный. Бомба замедленного действия и на какой час установлен взрыватель, никто не знает.

— Ночью сбросили, ночью! — чуть не плача, выкрикивает женщина.

— Ночью?.. А чего ж вы тут стоите! Взорвётся ведь.

— А где же нам стоять, где, служивый! У нас тут дома, а там старики, дети…

— Да, да, конечно. Но вы всё–таки отойдите подальше.

Пряхин не спеша снимает с плеча скатку шинели, котомку с полотенцем и запасными портянками, кладёт на землю.

— Я сейчас… попробую.

И какой–то вихляющейся, не своей и не мужской походкой направляется к бомбе. Потом оборачивается, кричит людям:

— А вы ложитесь, все ложитесь!

Мужики и бабы валятся наземь, а он так же, не торопясь, и какой–то противной, кокетливой иноходью продолжает путь к бомбе. Он будто боится её спугнуть, и даже дыхание задерживает. А мысль хотя и вяло, но работает в одном направлении: «Ну, вот — и до фронта не доехал, а тут на тебе — бомба. Сейчас как шарахнет!..»

Он теперь ясно различает крылья стабилизатора. «Да, она — полутонная. Взрыватель М-14.. Пружина сильная, бомбу если и с машины уронить — не взорвётся. Детонация разве уж от сильного удара сработает».