Барракуда

Этер прибился к нам, приходил часто, иногда ночевал. Ключи мы оставляли под соломенным ковриком, он всегда мог войти и часто этим пользовался. К себе он не приглашал. Этер не объяснял почему, но создавалось впечатление, что свой дом он считал последним местом, где можно общаться с людьми и вообще жить.

Иногда Этер пропадал из виду, не говоря ни слова, и так же неожиданно возвращался. Мы не спрашивали, где его носило, как не спрашивали никого из наших. Мы не терпели любопытства, нас не удивляли странности – их столько было в Париже!

* * *

– Ты не мог бы поехать со мной в Швейцарию? – Этер заявился в неприлично ранний час и вытащил меня из постели.

– «В кантоне Грисон, должно быть, уже выпал снег, в Давос съезжаются лыжники». – Пусть заспанный, но я всегда эрудит.

Никогда не видел этой страны, не ощущал трепета, изучая географию, но меня неизменно зачаровывали названия, прочувствованные с книгой Томаса Манна.

– У меня есть дела в Лаго-Маджоре.

Эх, какой смысл метать бисер перед свиньями! Занятый собственными делами, Этер не обратил ни малейшего внимания на мою начитанность. А мне, в свою очередь, не пришло в голову, что именно мне доверили самое сокровенное.

– Когда ты хочешь ехать?

– Сейчас. Там Артур, мой брат. Вчера я узнал о его существовании.

– Тогда вперед!

Еще до полудня мы приземлились в Локарно. Арендовали автомобиль и двинулись в сторону итальянской границы, дальше дорога сворачивала в горы. Серпантин вился все выше по склону горы, пока не привел на плато, откуда вверх поднимался только фуникулер. Мы вышли на конечной остановке на зеленом плоскогорье. Перед нами среди альпийского леса лежала колония стеклянных павильонов.

– Санаторий? – догадался я.

– Да. Он, говорят, слишком породистый и оттого не в себе, – неуверенно усмехнулся Этер.

Но все оказалось значительно хуже.

С неподвижной, плохо вылепленной физиономии смотрели мутные глаза, кляксы цвета мазута, совершенно невыразительные. Над ними высился массивный непропорциональный лоб. Темные волосы старательно подстрижены, чтобы сгладить несовершенство пропорций, но в результате казались скальпом, снятым с обычной головы.

Огромное тело, словно вздувшееся тесто, обтянутое поплиновой блузой, лежало в паутине из блестящих трубок. Конструкция играла роль кровати, коляски, шезлонга и кресла. Единственный металлический предмет в комнате, обставленной с большим вкусом, где пол устилал старый персидский ковер.

– Ессе Homo![8] – прошептал потрясенный Этер.

На ум ему невольно пришли слова из молитвенника бабки, хотя водянистое тело, колышущееся на эластичном матраце, ничем не напоминало распятого Назаретянина. Подобно огромному крабу, он постоянно лежал на солнышке, не чувствуя запахов, звуков и не видя одного из самых прекрасных пейзажей.

– Бедный гомункул!

Лицо Этера кривилось, он боролся со слезами.

Я отвернулся и зашагал к стеклянной стене. Ее огромные секции вращались вокруг оси, открываясь на террасу, уставленную роскошными растениями. За террасой громоздились Альпы.

Их покрывал легкий туман, снежные шапки сверкали на солнце, на склонах росли альпийские ели. Внизу искрилось озеро Лаго-Маджоре с ниткой шоссе по берегу.

Видел ли больной все это? Неизвестно, мог ли он вообще видеть. Быть может, он воспринимал окружающий мир как горсть стеклышек из разбитого калейдоскопа? На мертвом лице не отражалось никаких чувств.

– Брат! – Этер опустился на колени возле колыбели из хромированных трубок, обнял лежащего. – Брат! – шептал он и плакал.

Плакал над обретенным братом, над собой, над своим отцом – чудовищем, которого так страшно покарала судьба, что старшего сына он вынужден прятать, как позор.

Отклика не было. Не дрогнул ни один жирный наманикюренный палец. Руки безвольно лежали вдоль туловища.

– Не надо отчаиваться, он не несчастен, – произнес женский голос.

Появилась монахиня-бенедиктинка. Она положила руку на плечо Этера. Над ее головой крылья велона качались, как лепестки лилии.

Я не слышал, как она вошла. Все они тут ходили в обуви на мягкой подошве, почти беззвучно, по стерильным коридорам и роскошным коврам, по ячейкам, где жили самые убогие существа из богатейших семей, которым хватало денег на оплату камеры хранения генетических отбросов, расположенной в самой роскошной местности и стыдливо прозванной санаторием.

– Он не осознает своего состояния – добавила монахиня.

– Он не получает никаких впечатлений?

– Он чувствует тепло, холод, голод. Его радуют еда и солнечный свет. На свой лад он узнает санитаров.

– Венец творения! – Этер не мог примириться.

– Только люди в своей гордыне называют себя так.

– А у него тоже есть бессмертная душа? – Этер явно хотел досадить бенедиктинке.

– Есть. А теперь я вынуждена попросить вас удалиться. Наступило время кормления и туалета.

Монахиня открыла дверь ванной, выложенной кафелем, с бассейном в полу. Повернула: краны.

– Га-га-га, – забулькало создание в коляске, заслышав шум воды.

На расплывшемся лице появилось что-то вроде улыбки.