Барракуда forever

— Тихо, давай послушаем, черт побери! Просто поразительно! Помню, был один боксер, он любил потрепаться прямо на ринге, все о себе рассказывал, никак не мог остановиться. Болтал-болтал-болтал!

— Ну вот, опять ты начинаешь! Тихо!

— Тихо!

— Математический вопрос. Если мы возьмем какое-нибудь число и увеличим его на двадцать пять процентов, то на сколько процентов нам нужно будет его уменьшить, чтобы получить исходное число?

Наполеон повернулся ко мне:

— Ты знаешь?

— Нет.

— На двадцать процентов, — уверенно произнес участник.

— Да, правильно, — подтвердил Наполеон.

— Ты знал?

— Конечно нет.

Вопросы следовали один за другим. Сколько желудков у коровы? В каком году родилась Сара Бернар? Сколько пластиковых бутылок нужно переработать, чтобы изготовить пуловер? Кто придумал кавычки? (Дед ответил: “Точно не я” — и расхохотался.) Почему мы говорим “Алло!”, снимая телефонную трубку?

— Можно было бы говорить “Дерьмо!”, но звучало бы не так приятно, — заметил дед и выключил радио. — Не возьму в толк, откуда люди так много знают. Просто невероятно! Я тоже хотел бы когда-нибудь послать им свой вопрос. — Он подмигнул мне и добавил: — Легче ведь задавать вопросы, чем отвечать на них, да?

— Ну что, продолжим работу? — спросил я.

Он удивленно оглядел голые стены, как будто впервые заметил.

— Какой бардак! — просто сказал он. — Не пойму, нужно ли это, вот это все. Видишь, Коко, сделает человек что-нибудь, а потом гадает: зачем?

— Ты хотел изменить жизнь, помнишь? Ты передумал?

— Конечно нет. Но быть может, время великих завоеваний подходит к концу. Не волнуйся, мы не позволим нарушить наши границы. — Он сжал кулак и вытянул руку вперед. — И будем защищать свою территорию. Не щадя себя.

Снаружи в угасающем свете словно кружилась тонкая пыль. Дом наполнили тени. Дед долго гладил Басту по голове, потом стал вспоминать о том о сем из своей американской жизни. О джаз-клубах, о рассветах на Бродвее в компании Рокки. Я слышал их шаги по асфальту. Видел огромный “харлей”, на котором он ездил.

— Америкашки, они не так занудствуют по поводу прав, как наши. Купил шлем, и ладно. А там хоть вместо ночного горшка его используй.

А еще однажды на его бой пришел посмотреть Гэри Купер.

— Точнее, не только на мой, но он мне тоже пожал руку в раздевалке. Ты хоть знаешь, кто такой Гэри Купер?

Я помотал головой. Он хлопнул ладонью по подлокотнику кресла:

— Черт, не может такого быть, чтоб ты не знал Гэри Купера! Неудивительно, что в мире все идет наперекосяк.

Судя по всему, он был не на шутку возмущен. Я сказал только, что никто из моих сверстников не знает, кто такой Гэри Купер. Другое поколение. Он сжал кулаки, вытянув указательные пальцы, и прицелился в меня, словно из револьверов.

— Сейчас ты умрешь, Билл, — произнес он страшным голосом.

— Сжалься надо мной! — взмолился я.

— Нет, Билл, одному из нас нет места на земле. Или ты, или я. Я решил, что это будешь ты. Потому что у меня в руке “кольт” и направлен он в нужную сторону.

Он изобразил выстрел, я свалился на пол. Он дунул на ствол воображаемого револьвера.

— Таким был Гэри Купер, Коко. Ковбой. The cow-boy. Не то что нынешние хлюпики. Сегодня, глядя на актера, даже не поймешь, парень это или девчонка!

Он ненадолго замолчал, пытаясь унять отрыжку.

— Коко, — попросил он. — Нужно, чтоб ты мне помог.

— В чем?

Он заколебался.

— Я устал.

Устал? Как странно было слышать от него это слово! Но он вроде бы снова овладел собой.

— Только ничего не придумывай, просто я немного струхнул. Брюхо разболелось. Открыл завалявшуюся банку сардин. А теперь они просятся обратно наружу. На банке была ржавчина, на рыбках тоже.

Я порылся в мусорном ведре. Эти консервы выпустили еще до изобретения консервов.

— Тебе ее подарил Гэри Купер?

Он улыбнулся:

— Не вздумай это повторять. Давай-ка помоги мне лечь.

Дед оперся о мое плечо, чтобы перебраться в кровать. Он был легкий, не тяжелее бабочки. Я поправил простыню, накрыл его одеялом по самую шею, как маленького слабого ребенка. Странно, но тогда впервые у меня мелькнула мысль, что теперь я забочусь о нем. Я наклонился к его лицу. Его шелковистые волосы слегка поредели.

— Мой император, может, сообщим Жозефине? Или ты не хочешь ее видеть?

— Она тебе пишет?

Я замялся.

— Нет.

— Знаешь, Коко, я кое-чего тебе не сказал.

— По поводу боя с Рокки?

Он какое-то время не отвечал, я даже подумал, что он уснул.

— Нет, — вновь заговорил он, — по поводу Жозефины. Ты знаешь, когда она села в мое такси той ночью, помнишь, я тебе рассказывал…

— Да, помню.

— Она сказала мне: поезжайте прямо, а там посмотрим, где мы окажемся. Мы остановились на пляже в Нормандии, в одном местечке под названием… Ой, я не помню. А она наверняка помнит, она всегда все помнит. Помнит за нас обоих.

Я поцеловал его в щеку. Кожа у него была мягкая. Я вышел на улицу. Стоял лютый холод, и слезы у меня на щеках сразу же превращались в застывшие ручейки.

* * *

В моих снах высокие деревья продолжали тихо падать одно за другим. Часто я просыпался затемно, и лоб у меня был мокрый от пота.