Барракуда forever

Все оказалось непросто, потому что, несмотря на самураев, ушанку и мех яков, Эдуар — человек мягкий и обходительный, и я подумала: а вдруг я многое теряю? Наполеон или Эдуар? Забавно было представлять себе Наполеона и Эдуара на двух чашах весов, то одна опускается вниз, то другая, я даже посмеялась сама с собой, все-таки странно иметь подобные проблемы в моем возрасте. На озере плавала семья лебедей, выстроившись треугольником и оставляя на воде легкий след, стало темнеть, и на меня от всего этого разом навалилась тоска, по большому счету виноват во всем Наполеон, и хоть мне трудно в этом признаться, но я хочу знать, как он там, как у него складывается его новая жизнь, он ведь гордец, промолчит, даже если ему совсем худо, и можно что угодно говорить, но Наполеон был единственным солнцем в моей жизни, и пусть даже сейчас оно на закате, все равно продолжает меня согревать, как о нем подумаю, снова чувствую песок под ногами, слышу набегающие волны, в точности как раньше Понимаешь, время не уходит насовсем, только это понимаешь, когда наступает старость. Честно говоря, мой мальчик, сердечные дела очень сложные, да, очень сложные, хуже всего, что чем больше стареешь, тем меньше их понимаешь, если бы мы могли выбирать, думаю, лучше было бы вообще от них держаться подальше, так что я снова берусь за свое рукоделие, как эта клуша Пенелопа.

Целую тебя

Твоя бабушка

Глава 22

Так началась последняя битва императора, неравная битва. Враг был неуловим. Он знал, где нанести удар, и бил точно в цель. В грудь, в голову, в сердце. Он знал болевые приемы, ошеломляющие, унизительные, владел ситуацией на всех участках, совершал обходные и обманные маневры, не давая Наполеону ни минуты передышки. Днем и ночью он преследовал моего императора, который переживал одно унижение за другим. Он падал на колено, но всегда поднимался. Один раз, два, десять раз. Противник оттачивал свою технику с начала времен. Он шел в наступление на тело, заставляя мышцы таять, атаковал разум, нанося урон памяти.

Это был монстр с горящими глазами, который действовал скрытно, морочил голову жертве, обольщая ее ложными надеждами, чтобы потом с наслаждением их разрушить, гиена, прятавшаяся в зарослях, чтобы без помех за нами наблюдать. И тогда мне казалось, что вернулся прежний Наполеон, которого я знал. Порой лицо его становилось спокойным, а речь — язвительной.

— Надеюсь, они не завтра меня депортируют? Может, поедем в боулинг, Коко?

— Это было бы здорово, мой император! — ответил я со слезами на глазах.

— Если здорово, то почему у тебя глаза на мокром месте? А, понятно, ты получил строгое предупреждение! Я угадал, Коко?

Его лицо выражало гнев — с лучиками смеха и нежности в уголках глаз.

— Даже мой главнокомандующий оставил меня! — проговорил он слабым голосом.

Я опустил голову. Отец попросил меня сообщить ему, если я обнаружу, что дома никого нет или что дед уехал на машине. Он нанял одну женщину: она приходила к деду на несколько часов в день. Дама эта была очень тихой, и Наполеон принимал ее попеременно то за Жозефину, то за аниматора из детского летнего лагеря, то за почтальоншу или мать почтальонши. Она была такой незаметной, что почти сливалась с расплывчатым рисунком на обоях в коридоре.

— Ну ладно, — сказал мне однажды дед, — признаю, у меня случаются небольшие сбои памяти, но зачем раздувать из этого целую историю? Кругосветку под парусом, наверное, мне не потянуть, это да, но все остальное… У мопеда ведь движок всего двести пятьдесят кубиков. У нас еще вся жизнь впереди.

— Просто империя будет поменьше, мой император.