Сначала у них были и деньги тоже. На земляных и строительных работах были заняты, по крайней мере, триста рабочих. Кстати, возможно, Саграда Фамилия избежала разрушений во время беспорядков именно потому, что обеспечивала рабочие места. Общество почитателей Иосифа поддерживало интерес к себе, устраивая шествия, празднества, а также приглашая епископов и даже кардиналов, с которыми Гауди беседовал о «Великом деле», призванном возродить достоинства готического мира, соединив их со светом и ясностью средиземноморского духа. Саграда Фамилия станет огромным хранилищем христианской памяти, где каждая колонна, каждая ниша и каждая башня будут символизировать свою догму или событие из Нового Завета; это будет «книга», вместо иллюстраций украшенная скульптурой, представляющей всю иконографию католицизма. Гауди терпеливо знакомил важных гостей со структурой здания: параболоидные арки, наклонные колонны, нарушающие принципы готики, передающие свой вес непосредственно земле, без осевой нагрузки, таким образом не нуждаясь в контрфорсах. Гауди даже свозил выставку макетов и чертежей Саграда Фамилия в Париж и показал ее на Всемирной выставке 1900 года в надежде получить денег от французских католиков. Это бьл совсем неглупый шаг: в конце концов, французы сами пережили мрачный всплеск благочестия в 1880-е и 1890-е годы. Он выразился в культе Бернадетты в Лурде и постройке Сакре-Кер на Монмартре. Но Гауди немного опоздал. Изготовление макетов, упаковка их в огромные ящики и отправка в Париж стоили тысячи песет, которые, к счастью, платил Эусеби Гюэль. Но выставка провалилась. Ни публика, ни пресса, ни даже духовенство, по крайней мере французские архитекторы точно, не проявили ни малейшего интереса к диковинке. Им это здание казалось неоправданно и смешно раздутой пещерой отшельника. Такое представление о Гауди будет держаться у французов долго: еще в 1960-х годах можно было прочесть французских критиков, не отдающих себе отчет в значительности и глубине Гауди как архитектора, отзывающихся о нем как о таможеннике Руссо от архитектуры, как об испанском кузене Фернана Шеваля, того почтальона, что, играя в черепки, создал в саду Отерив свой Пале Идеаль (идеальный дворец) из кирпича, раковин устриц, черепицы и всякого мусора, подобранного поблизости.
Более того, к 1910 году накал радикально-консервативного католицизма в Барселоне начал спадать. Культ Святого Семейства как средства против модернистской ереси и как иконы идеального каталонского государства угасал. Вложения уменьшались. Даже торговля медальонами и открытками благочестивого содержания сократилась. Так что рост поглощавшего деньги чудовища замедлился, оно все чаще и чаще впадало в кому, случались периоды, когда не делалось вообще ничего. Гауди, если верить Хосепу Пла, удавалось интерпретировать эти простои, достаточно длительные, чтобы деморализовать любого архитектора, как замысел Божий. «Полностью подчиняясь воле Божественного Провидения, Гауди верил, что эти задержки абсолютно нормальны и суть явления высшего порядка, того порядка, который человеческий рассудок постичь не может, в общем, что все это способствует истинному росту храма». Итак, время подумать и спланировать у Гауди было, новой концепции дали сформироваться и развиться. После Каса Мила у Гауди не было другой работы, кроме парка Гюэль, где он и жил в доме, известном теперь как Музей Гауди, с больным отцом и племянницей Росой. Сначала умер отец, потом Роса. Раз в неделю приходили монахини-кармелитки — прибрать в доме. Он стал распродавать имущество, пуская деньги на строительство Саграда Фамилия. Начал с фамильного дома в поселке Риудомс. Он давно перестал ходить в театр и в кофейни; теперь отказался от ресторанов и питался хлебом и овощами. Перешел на диету более строгую, чем та вегетарианская, которой он придерживался раньше. Эту он вычитал в трудах немецкого священника по имени Кнейпп. Лицо Гауди, когда-то румяное, стало бледным от въевшейся гипсовой пыли и долгих часов за чертежной доской. Он подолгу не стригся и не брился, иногда с большой неохотой позволял монахине подравнивать себе волосы. На седьмом десятке Гауди, обладавший крепкой крестьянской статью, так высох, что брюки поношенных костюмов болтались на нем.