Барсуки

Теперь он вспомнил, и потому еще сильней душил его расслабляющий воздух этой ночи.

XV. Продолжение ночи.

Когда Жибанда потерялся в ночи, Семен вошел в избу и, не раздеваясь, прилег на лавке. Окно над ним было раскрыто.

Стояло полное безветрие. Большое желтое пламя лучины стояло прямо. Гулко бились мухи, подчеркивая томительную тяжесть ночи. На полатях вперемежку с затейливым и длинным похрапываньем бредил Савелий о Людмиле Иванне. Мнилась, видно, и пьяному поповская дочка.

«Разницы нет, кто у них там... в городу, – вспомнил Семен слова Прохора Стафеева. – Мы-то все одно – мужики! Разве ж может мышь из своей кожи вылезть? Мышь растет и гора растет, но не сравняется мышь с горой. А если не сравняться мышу с горой, так какая нам тогда разница?» «Раз-ни-ца... два-ни-ца... три-ни-ца»... От усталости слова начали распадаться в Семеновом сознаньи, складывались по иному, теряли свой первоначальный облик и смысл.

Тут бабочка-ночница ворвалась в окно и заметалась вкруг огня серым неживым пятном. Пятно стало носиться все быстрей, словно для того, чтоб еще больше утомить и без того слипающиеся Семеновы глаза. Вдруг дверь в избу распахнулась, и долго потом помнил Семен, как бурно, по живому, закачалось пламя лучины. Четверо взошли и стояли посреди избы. Один, и, очевидно, самый главный, встал к Семену спиной. Лица его не было видно, но что-то мучительно знакомое, неугадываемое, мнилось Семену в сутуловатой его спине. «Возьмите его!» – тихо сказал этот, и остальные сразу догадались, что речь шла о Семене.

Семен и не сопротивлялся. Казалось, что все мышцы его стали из вязкого, покорного всякому чужому хотенью свинца. Его взяли и повели. Человек, скрывший лицо, шел впереди, а вслед за ним те трое, которые вели Семена куда-то за околицу, в ночь. «В поле ведут!» – решил Семен и тотчас же решил бежать. Он напряг все свое свинцовое тело и, распихнув людей по сторонам, кинулся бежать наугад. Непонятно подкашивались ноги. Непонятно быстро догоняли сзади и все еще не могли догнать. Семен почувствовал вдруг, что тот, главный, уже обернулся и показывает пальцем ему вослед. Обернуться – значило увидеть и удовлетворить мучительное незнание об этом, главном. Обернуться – значило умереть. Семен скакал немыслимыми скачками, яростно торопя непослушные ноги.

Вдруг погоня остановилась, топот ее перестал быть слышным. «Здесь отдышусь», подумал Семен и, прислонясь к какой-то березе, стал глядеть туда, назад, в черное поле, где осталась погоня. Позади раздался еле уловимый шорох. Семен обернулся и увидел два коротких огня. Семен напрягся понять, и пошевелился, и стряхнул сон.

Мать, Анисья, присев к нему на лавку, укрывала ему ноги кофтой. Бабья тоска делала ее глаза покорными, а движенья медленными, почти ленивыми.

– Не укрывай, и без того в поту весь, – сипло сказал Семен.

– Сенюшка... что ж теперь лучше аль хуже будет?.. – тихо спросила она.

И все еще чудилась Семену недавняя погоня, все еще застлано было сознанье тревожными впечатленьями сна. За окном, из рыхлого бессолнечного неба уходила ночь. Где-то далеко, в короткой струйке ветерка прогорланили голоса и гармони. Мухи затихли. Веяло холодком. Семен свесил ноги с лавки и потер лоб рукой. Анисья копошилась с новой лучиной, вставляя ее в светец вместо догоревшей.

– Не зажигай, светает... – сказал Семен. – Дай водицы попить.

Выпив воды, тоже из ковша, Семен вышел из избы. Недавний бред живо стоял в памяти, – неощутимо вкралось желание увидеть наяву, так же ли черно кочкастое поле, по которому бежал, стоит ли на нем береза, которая росла в черном том, кочкастом поле его сна.

На улице стояла полная тишина, нарушаемая глухими и редкими стуками: караульные бабы стучали мешалками. Небо уже таило в себе некую белесость, но имела белесость красноватый отлив для сонного Семенова взора. Когда, делая кратчайший путь, перелезал в одном месте через изгородь, увидел на исполкомском месте обгорелые и все еще тлеющие бревна, навороченные друг на друга как попало. Уже среди ночи испугались мужики большого огня и попритушили расходившееся пламя. Теперь кое-где среди бревен проползала ленивая искра кривым путем и так же одиноко затухала.

Семен шел по той же дороге, по которой вели его люди из сна. Но уже ничего сходного с медленно-забываемой сонной жутью не было. На черном поле стояла высокая и темная конопля, шумевшая при ветерках. Несли ветерки прямо в лицо одуряющее дыханье конопли. Откуда-то из невидных щелей неба уже сочился скудный свет. Чем больше приходило его, тем сильней выявлялись вещи, теряя свою призрачность, – тем невероятней казалась вся минувшая ночь.

Развязалась обмотка. Семен, поставив ногу на жердь конопляной загороды, стал распускать износившуюся грязную тесемку и тотчас же услышал чей-то гулкий бег. Звуки бега быстро приближались, было в них что-то, что заставляло прислушаться и ждать. Наскоро закрутив тесемку, Семен пошел навстречу бегущему и ждал у поворота дороги.