Барышня

Постепенно ей стало казаться, что Александр Сергеевич относится к ней как к временной забаве, что он и сегодня не приехал потому, что она не имеет для него того значения, которое он имеет для нее, и он ни разу не изъявил желания посмотреть на Илюшу оттого, что не собирается жениться на ней и в глубине души уверен, что всё это скоро закончится.

«Может быть, он до сих пор любит свою покойную жену? Иначе зачем ему все эти фотографии, развешанные по стенам, зачем эти мелочи, статуэтки, игрушки, которые, конечно, покупала она и которые он до сих пор не убирает? А шубка ее в прихожей? Как будто он ждет, что она вот-вот вернется!»

Таню передернуло от этой мысли, на лбу выступил холодный пот. Она вспомнила Шатерникова, который неустанно повторял ей, что она – жена, и собирался немедленно развестись, как только закончится война, и тут же, немедленно, с ней обвенчаться…

«Потому что он и в самом деле любил меня, и он любил бы Илюшу, и папа не зря много раз говорил мне, что Илюша похож на него как две капли воды, и, когда он подрастет, нужно будет непременно рассказать ему об отце, который мог бы тоже, наверное, жить да жить и играть в этих дурацких представлениях, как какой-нибудь Зушкевич или Качалов, а он записался на фронт…»

Слезы навернулись ей на глаза и начали прожигать их. Из детской комнаты послышался странный звук. Она вскочила и, быстро вытерев глаза обеими ладонями, бросилась к ребенку. Илюша спал, но был огненно-красным и тяжело дышал, словно что-то мешало ему. Таня в страхе смотрела на его вдруг осунувшееся личико, не зная, что делать, и в это время в саду зашумело, задвигалось, и зеленовато-синий огонь осветил всю потонувшую в темноте комнату. Началась гроза. Свежий ветер ударил в открытое окно, но грома еще не было, и этот как будто онемевший небесный огонь, который опять повторился и стал вдруг намного светлее, разбудил Илюшу, и он закашлял, захрипел. Таня схватила его на руки. Ребенок горел. Няня прибежала из своей комнаты, растрепанная, седая, и, увидев Илюшу, который выгибался на материнских руках от разрывавшего его клокочущего, переходящего в свист кашля, всплеснула руками.

– А папы-то нет! – с порога заплакала она. – Простыл он, должно быть, все окна открыты, а я говорила: прикрой, Таня, окна, как солнце зайдет, так ведь гниль одна, сырость…

Илюша начал ловить воздух своим вдруг побелевшим ротиком и задыхаться. От ужаса у Тани ослабели руки, ноги подкосились. По дорожке, ведущей к крыльцу от калитки, заскрипели быстрые шаги, послышались голоса, смех, и внутри новой, яркой и светлой вспышки Таня увидела отца, мать и Дину, которые, прикрывая руками головы от первых крупных дождевых капель, бежали к дому. Отец быстро отнял у нее ребенка, схватил серебряную чайную ложку, широко открыл Илюше рот.

– Воды горячей! Как можно больше очень горячей воды! Ну, что вы стоите? Воды, говорю!

Дина и подоспевшая гувернантка побежали за водой. Отец быстро посмотрел на белую дрожащую Таню, бессильно прислонившуюся к стене.

– Аля! – приказал он матери, которая, растерявшись, пыталась поддержать потную от крика и кашля голову захлебывающегося ребенка. – Это круп! Уведи ее! А то мне придется и ее откачивать! Она здесь сейчас не нужна!

– Я никуда не пойду! – с яростью прошептала Таня. – Не смей меня трогать! – Она оттолкнула материнскую руку. – Он что, умирает? Что, папа? Ну, что ты молчишь?

– У него круп! – повторил отец. – Сейчас будем паром дышать. Да где же вода, черт вас всех побери!

Ничего не видя перед собой, кроме каких-то брызг, похожих на ягоды красной смородины, Таня побежала на кухню.

– Господи, Господи, Господи! – громко, вслух бормотала она. – Господи, сделай так, чтобы он не умер!

Но, произнеся это дикое слово, она вдруг сама услышала его со стороны, ужаснулась тому, что услышала, и зарыдала. Навстречу ей торопились Дина и Алиса с кастрюлями горячей воды.

– Отлично. Еще мне нагрейте! Побольше!