Басаргин правеж

— Зато я, пока опять не вызвали, свободен, — не стал увиливать боярин Леонтьев. — Отвезу и сдам тамошнему настоятелю из рук в руки, с приговором вместе. И будет с того мига с Филиппом нашим покончено.

— Когда сделаем? — встрепенулся Федор. — Завтра?

— До завтра не успеем, — покачал головой его отец. — Люди нужны, возок крытый, припасы в дорогу. Послезавтра давай. Как мыслишь, Басарга?

— Решено, — кивнул подьячий. — Послезавтра.

* * *

В день архистратига Михаила, восьмого ноября тысяча пятьсот шестьдесят восьмого года, на четвертый день после своего низложения церковным судом, митрополит Филипп, при большом стечении народа, служил в Успенском храме Божественную литургию. Государь Иоанн Васильевич явился на нее в дорогом царском облачении: в московской шубе, в шитой золотом шапке с крестом, в дорогой ферязи. Прежде у царя случались с митрополитом размолвки, когда он являлся в церковь в самовольно присвоенном игуменском облачении, — но ныне, после миновавшей грозы, правитель всея Руси дразнить первосвятителя понапрасну не хотел. За что и был вознагражден отеческим благословением, добрым словом и пожеланием многих сил на служение православной державе.

После сего успокоенный Иоанн в сопровождении также по-мирски одетой свиты ушел, митрополит же остался раздавать благословения остальным прихожанам, не жалея ни для кого особого слова и особого пожелания. Храм потихоньку пустел, когда вдруг в него ворвались три десятка воинов в стеганках и толстых войлочных поддоспешниках — что сами по себе могли служить легкими доспехами, — с саблями на поясе, а у иных — и в руках.

— Держи его! — азартно крикнул Федор Басманов, указывая в сторону митрополита. — Держи самозванца!

Несколько воинов сцапали растерявшегося священника, быстро содрали с него митрополичье облачение — в то время как младший Басманов, прогуливаясь рядом, громогласно зачитывал развернутый список:

— Синклит русской православной митрополии, изучив известия достоверные о ереси митрополита Филиппа в бытность его игуменом обители Спасо-Преображенской на островах Соловецких, постановил… Раба Божьего Филиппа со святейшества низложить! В наказание за растрату серебра монастырского, за нарушение канонов христианских, за склонение иноков иных к ереси богопротивной приговорить инока Филиппа к вечному заключению… — Где именно, Федор благоразумно говорить не стал, дабы не подсказать сторонникам святителя, куда кидаться в погоню, где искать низверженного митрополита. Свернув свиток, он лишь скомандовал: — Приговор исполнить… Немедленно!

Филиппа, из богатых риз сунутого в нищенское рубище, скрутили, быстро вытащили на улицу, сунули в крытую толстым войлоком кибитку. Воины поднялись в седла, кучер на облучке дернул вожжами:

— Н-но, пошла! — И возок, стремглав промчавшись по дубовой брусчатке, вылетел из Кремля через Фроловские ворота.

Три десятка всадников сопровождали кибитку до Рыбных ворот и далее, до Котловой слободы, где на россохе кибитка повернула налево, объезжая столицу слободскими проселками, в то время как воины поскакали дальше, пристроившись за похожей на первую татарской крытой повозкой.

— Коли погоня будет, за ними помчатся, — слегка приподняв полог, выглянул наружу Басарга. — Пока спохватятся, пока соберутся… Нет, теперь нас уже никому не найти.

— Опять ты, боярин? — спросил его лежащий на выстилающей пол соломе Филипп. — Что же ты за… За наказание Божье? Что ты в меня вцепился, ровно клещ в овцу?

— Язык у тебя, инок, как помело. Отрезать очень хочется. Ты ведь теперь инок, да? — рассмеялся он. — Теперь все, больше никого бесчестить не сможешь. Теперь тебя до самого гроба никто, кроме стен каменных, не услышит. Сунут в монастыре в мешок кирпичный без окон, и все. Жив ты, мертв — более уже никакой разницы.

— И откуда в тебе столько ненависти, боярин? Не пойму… — с горечью выдохнул Филипп и закрыл глаза.

Первые три дня пути ни Басарга, ни его узник носу из кибитки не высовывали. Даже по нужде — и то каждый раз с тракта сворачивали и в лесу, подальше от глаз людских, дело свое творили. На четвертый день возок свернул к воротам клинского Успенского монастыря[36].

— Подьячий Монастырского приказа Басарга Леонтьев, — постучав в калитку, представился боярин и показал приговор: — Везу в Тверь инока осужденного. Переночевать пустите, хочу поспать спокойно, побега не опасаясь.

Ворота отворились, кибитка заехала на двор.

— Келью мне отведите отдельную, — потребовал боярин от подошедшего инока. — Общую с этим… Хочу, чтобы на глазах у меня оставался. Мало ли что? Поесть туда прямо принесите. Отлучаться не стану.

— Экий ты старательный, служивый, — покачал головой монах, но перечить не стал.

Вскоре низложенный митрополит и Басарга оказались в одной общей комнате, шириной всего пяти шагов и с десяток в длину. Кроме узкого топчана и иконы Богоматери в углу здесь ничего не было. Хотя, понятно, истинному иноку от жизни ничего более и не надо. Вскоре послушник принес две миски с гречей, кувшин с сытой.