Башня континуума

– Нет. А то я тебя впервые вижу. Ты ведь потащишь ребенка в пивную, или играть в бильярд, или еще куда-нибудь, а я не хочу, чтобы ты водил моего маленького ребенка по злачным местам. Я сама с ним съезжу.

– Виктория, ты и без того слишком много времени проводишь с нашим маленьким ребенком. Мальчики, которые слишком привязаны к своим мамочкам, плохо заканчивают.

– О чем ты? – спросила Виктория нервно и сердито.

– О том, что сначала маленькие мальчики очень любят свою мамочку, а потом принимаются носить мамочкины платья и мамочкины туфли, и пользоваться мамочкиной косметикой. Объяснить тебе, что произойдет дальше? Или с ним случится еще что-нибудь плохое. Не настолько ужасное, но все равно очень плохое. Вот, к примеру, заглянет он вечерком в бар, нарвется там на какую-нибудь пьяную скотину и, вместо того, чтобы угостить ее апперкотом, очень удивит ее игрой на скрипке. И куда же, позволь спросить, он побежит с разбитой мордой? Знамо дело! К любимой мамочке! Тьфу!

В глубине души Виктория сознавала, что муж прав, но что она могла поделать? Ведь она была мать и, как всякая мать, мечтала увидеть сына с умытой мордашкой, в аккуратном костюмчике, играющим на скрипке. Со смычком. И канифолью.

– Канифоль, – сказала она мужу почти жалобно.

– Ты даже не знаешь, что значит это слово! – провыл Гордон, теряя самообладание.

– Ха! Можно подумать, ты сам знаешь!

– Я-то знаю! Правда, знаю! Я – дипломированный юрист! Доктор права! Я государственный чиновник первого ранга, черт возьми! Мой коэффициент интеллекта, черт дери, равен ста восьмидесяти!

Череда бессвязных восклицаний ничем не помогла, поскольку через пять минут Гордон непостижимым образом очутился в детской, наблюдая, как сын переодевается в парадный костюмчик с галстуком-бабочкой и белой рубашкой, и завязывает шнурки на ботинках. Когда сын был готов, Гордон взял расческу, поплевал и причесал Максу светлые вихры.

– Прости, сын, – повинился он, закончив.

– Ничего, папочка…

– Ох. Веди себя хорошо. Говори «спасибо», «пожалуйста» и прочее. Маме будет приятно. Да… я тут совсем замотался и забыл, у меня для тебя подарок.

– Но у меня не скоро день рождения, папа.

– А это не в честь дня рождения или еще какого праздника. Просто я тебя люблю, сын, – сказал Гордон, силясь не провалиться под землю от слюнявого умиления.

– Я тебя тоже люблю папа… ну, даже без подарка.

– Здорово, конечно, но разве не хочешь посмотреть?

– Хочу…

К полному восторгу сына, Гордон достал и надел ему на руку часы, застегнув на запястье настоящий кожаный ремешок. От восхищения Максу на глаза навернулись слезы.

– Спасибо, папа, но я еще не умею очень хорошо узнавать время…

– Значит, научишься, делов-то. И еще. Часы механические, с ручным заводом, так что тебе придется их подводить и следить, чтобы они не останавливались. Возьми привычку делать это в одно и то же время, лучше с утра. Давай, покажу, как это делается. Ты все понял?

– Да.

– А про стрелочки, большие и маленькие, поговорим позже. Теперь иди, а то мне надо опять почитать газету.

Хорошо, хоть он закрыл здесь еще не все оппозиционные газеты. Несколько оставил. Как раз для подобных случаев.

– Папа.

– Чего еще.

– А почему…

Гордон похолодел. О, нет. Только не сейчас! Аисты. Капуста. Птички. Пчелки…

– А почему ты бываешь такой грустный, папа?

3

В качестве компенсации себе за эту невыносимую канифоль Гордон собрался лечь и полежать на любимом диване, мечтательно глядя в потолок и размышляя о всяческих приятных вещах, но ничего не вышло. Во-первых, его донимало несварение. Во-вторых, даже в отпуске и с расстроенным желудком Гордон все равно оставался важным должностным лицом. Ему пришлось ответить на уйму неотложных деловых звонков, потом к нему заехали из канцелярии и привезли увесистую стопку документов на подпись; потом он принял с отчетами министра внутренних дел, министра транспорта, директора местного департамента Отдела Благонадежности, главу Комитета по Цензуре, а также генерального прокурора Салема.

К тому времени, как Гордон со всеми переговорил, все подписал, уладил все неотложные вопросы, он вконец измучился и чувствовал себя по-настоящему паршиво. Наглотавшись каких-то оранжевых пилюль, он выпил еще чашку крепкого чая, лег на диван в обнимку с блевотным тазиком и завернулся в плед, трясясь от озноба и удушливой злобы.

– Значит, вот вы как, – бормотали его губы, – ничего, я вам еще покажу…

Постепенно явь перетекла в диковинный, дурманящий сон. Во сне был плац, и марширующие бесконечными шеренгами солдаты, уходящие по этому грандиозному, бесконечному плацу вдаль, за линию горизонта, к небу, расцвеченному заревом зарниц, мириадами оттенков красного, от неспешно царственного пурпура до бурлящей и кипящей, венозно-алой киновари.