Башня континуума

Опять чаровница Лорелея затянула любимую песенку о том, что замужество превратило ее из принцессы в Золушку. Песенку эту Гордон слышал не раз. И не два. Примерно миллион раз.

– А мне страсть как не нравится, когда ты куришь. Это вредно. Это тебе не идет. К тому же, от тебя потом пахнет дымом и серой, как от маленького чертенка. Но ты ведь на самом деле не такая? Ты ведь на самом деле очень хорошая, я знаю.

– Да кто ты такой, чтобы воспитывать меня?

– Твой муж.

– Му-уж! – передразнила Виктория. – И что теперь? По-твоему, это значит, что ты можешь приходить домой и указывать всем, что им делать, и всем тут распоряжаться и командовать? – прибавила Виктория с тем прелестным безумием, какое принято именовать женской логикой.

– Птенчик… да что с тобой стряслось.

– О чем ты?

– Тебя кто-то обидел? Напугал? Почему ты стала такой?

– Какой?

Гордон замялся, подбирая нужное слово.

– Несгибаемой.

– Несги… что?

– Такой… непреклонной.

Виктория сильно побледнела, но ничего не сказала, а молча уставилась на мужа. Гордон отобрал у нее сигарету, глубоко затянулся и продолжил:

– Пойми, птенчик. Брак – это не соревнование, кто кого пнет больней. Или кто кого умней. Или кто сильнее напугает своими воплями пятилетнего малыша. Брак это вообще не соревнование. Потому что из нас двоих… чисто физиологически… писать стоя могу только я. И, если я говорю, что мы на выходные поедем к Бенцони, значит, поедем. Нет. Ничего не говори. Просто кивни. Хорошо. А теперь, извини, пойду, полежу на диване.

2

Гордон и впрямь любил полежать на диване. Не только в отпуске. А еще в выходные и по будням, вечерами, когда возвращался с работы. Диван стоял в его домашнем кабинете. Стандартный, очень мужской диван из черной кожи. Не слишком удобный, довольно потертый, зато с подушечкой под голову, и Гордон мог вытянуться на нем во весь рост.

Справедливости ради, хотя он обожал диван до безумия, лежать ему там доводилось крайне редко. Не хватало времени. Он работал и зарабатывал деньги. Много денег. Чертовскую уйму денег. Потому что Виктории нужны были меха, бриллианты и антиквариат, и она привыкла получать все, что захочется на блюдечке с каемочкой, и само блюдечко получать тоже.

Гордон ни в чем не винил жену. У него и мыслей подобных не было. Она от рождения заслужила право на все блюдечки на свете. Она их стоила. Она их получала. Но ей было мало. Она жаждала заодно заполучить и его скромное, маленькое блюдечко. Она хотела не только его деньги, его время, его тело, но и его мысли. Каждую его банкноту, каждую его секунду, каждый его дюйм; и всегда знать, о чем он думает.

Поэтому она до глубины души оскорблялась, когда Гордон, утомленный до пены изо рта ее непомерными запросами и своими еще более непомерными амбициями, сваливался на диван и тихо лежал на нем, и умолял оставить его в покое. Она искренне обижалась, когда он говорил, что они не могут никуда пойти сегодня вечером, потому что он устал. Больше всего ее задевало, что, когда она спрашивала, о чем он думает, Гордон зверел и огрызался в ответ. Или отвечал, что думает ни о чем.