Башня любви

... „На некотором расстоянии друг от друга поднимались три буксуса, некогда подстриженные в виде капуцинов, и последний из них в глубине, около высокой стены забора, имел зловещий вид человека, стоящего спиной, не двигаясь с места”. (Рассказы и новеллы: „Le Piege à Revenant”).

Любит ли М. Эмери ритм и поэзию в прозе? Вот смотрите. „Самая красивая... искрилась как обломок янтаря. Ее волосы снова спустились на лоб, открылись зубы за улыбкой ужаса, а устремленные глаза плакали светом, вся она была точно дикое лесное животное. Эти женщины считали звезды, чтобы сделать больше свои глаза... (ibid .„La Mort d’Antinoüs”).

... „Все мои страсти кислы и красны, как кровавый сок гранат... (ibid).

... „Что это за цветы, плавающие, как яичные скорлупки?.. Да, песок тоньше, бледнее, и своим гладким склоном уходит он под прозрачные светлые волны. Можно подумать, что это полотняная туника, затопленная медленно, складка за складкой... (ibid).

А эта прекрасная ритмическая фраза...

... „Величественно, повелительно, подвигается она (луна) вперед, представляясь взору круглой, как золотой колодец, впивая в себя все благоухания и все дыхания, она двигается немного косо, покачиваясь от безмерного спокойного опьянения, она поглощает вещи и существа, а их бесчисленные жизни, задыхаясь, хранят смертельное молчание, от которого кружится голова”, (ibid: „La Buveuse de Sang”).

Хотя M. Эмери довольно часто бывает не совсем ясной — особенно в „извращенных”, которые представляют из себя почти герметическую книгу⁹, — однако ей иногда удается сжать мысль во фразе краткой и ясной, как сентенция.

,,В основании наиболее изумительного самоотвержения может лежать дурное побуждение, — говорит Ройтлер. Добродетель это есть ничто иное, как искусство скрывать свою душу. Еще лучше определяет ее одно слово: добродетель это молчание. Высшая добродетель это — смерть („Извращенные”).

Определение католика во время исповеди: „Запас тьмы, запертый в шкафу”. (Повести и новеллы: „Parade Impie”).

Это нас уже прямо ведет к главе под заглавием: „Ирония у М. Эмери”, но я не напишу такой главы. Я хочу самому лектору представить удовольствие следовать через сочинения М. Эмери за этой иронией, почти всегда гибкой и текучей, иногда грубой и яркой, которая никогда не знает отдыха, которая проглядывает в самых драматических положениях, примешивается к нежности, ненависти и любви, то сглаживая лиризм, то усиливая проклятия.

Если уж быть откровенным, то я даже готов признаться, что, по моему мнению, эта постоянная ирония вместе с некоторой символической неясностью являются двумя вероятными причинами, благодаря которым произведения М. Эмери не привлекли к себе широкой публики, а сама М. Эмери — вне писательской среды — не занимает в литературной иерархии того места, которое она без всякого сомнения заслуживает. Ее романы огораживают единственно благодаря тому, что они написаны с совершенно исключительным темпераментом, который мог бы стать темпераментом гениальным в истинном смысле этого слова, обладай он достаточной волей, чтобы дисциплинировать себя.

***

Интересно бы знать, как закончится эволюция М. Эмери. Просверкав в молодости всеми огнями, не решится ли М. Эмери присоединиться к положительному, или отрицательному, и не станет ли она ограничивать общественными перегородками ничем не сдерживаемые желания индивидуума.

Я вполне искренно думаю, что эта проблема во всей ее важности никогда не встанет пред ней, да это кроме того и не важно. Ее собственные произведения сами говорят за нее независимо от ее воли. Мы узнаем путь, которым следовала эта бурно-мчащаяся амазонка, по развалинам, оставшимся за ней. Без всякого предумышленного намерения, благодаря одному зрелищу инстинкта, мы можем прийти к заключению, что в игре человеческих сил, во многих случаях, дисциплина непременно должна быть противопоставлена свободному размаху наших аппетитов. Таким образом по воле верховной иронии, которой не предвидел автор „Кривой Иронии”, М. Эмери, поэт инстинкта, жрица разврата, добросовестный до мелочей историк половой реальности, становится в конце концов каким-то бессознательным моралистом. Если она и убеждает нас в том, что человек, несмотря на свое лицемерие, все-таки остается в первобытном состоянии, которое сверх того обеспечивает ему вечную живучесть расы, то она же убеждает нас еще и в необходимости гармонизировать дикий рев инстинкта и тихую жалобу мечты, чтобы в равновесии создать социальную симфонию.

Я пользовался цитатами из романов М. Эмери со щедростью, доходящей до расточительности. Одни из них показывали нам автора внимательного ко всем мелочам жизни, из других на нас глядел необузданный романтик, поющий серенаду у могилы при луне, наконец, в иных мы видели художника-ясновидца, создающего своей нервной мощью целые фантастические миры.