Башня на краю света

— Но они ведь помочь нам хотят, — защищалась она, но дружелюбные улыбки стали вдруг бледнеть, таять и исчезли, как исчезает изображение на экране выключенного телевизора, и улетучился запах дорогих сигарет, а он только мотал головой, бессильный отправить ее обратно с этим ее согласием: этот товар не подлежит обмену.

— Между прочим, еще ничего не известно: они сказали, что если только будет место, — пробормотала она. Что-то в этом роде, помнилось ей, было сказано, но вот что именно: «если только» или же «как только»? А он ответил, что уж место-то будет, она может не сомневаться. Уж раз они нацелились — теперь не отступятся.

И в довершение всего Джимми уткнулся лицом в стол и расплакался, и это было совсем уж невыносимо.

— Вот, полюбуйся, — сказал муж, — он тоже никак не уразумеет, что происходит, и кой черт тебя дернул соглашаться?

А она, собственно, даже и не считала, что дала на что-то свое согласие, во всяком случае не помнила, и в последующие дни она всячески ублажала мужа и мальчика и в разговорах старательно обходила все, что могло бы напомнить об этом злосчастном интернате, и дни шли, и ей стало казаться, что все уже забыто, и в душе ее начало было пускать первые тоненькие корешки чахлое зернышко надежды, что все останется по-прежнему. Ведь могло же так случиться, что все уладилось бы само собой — разве нет? Эта робкая мысль потихонечку закрадывалась ей в голову в те мирные вечера, когда муж сидел, попивая пиво, и по обыкновению ворчал насчет беспорядков на работе и ошибок правительства, а мальчик спокойно делал уроки, но мысль эта снова испуганно ускользала в те вечера, когда Джимми швырял на пол книжки и тетрадки, потому что не мог, например, решить «эту идиотскую задачку», а тут еще муж со своим воспитанием, обязательно прикрикнет на него и только подольет масла в огонь, и дело кончалось самой настоящей истерикой.

— Не хочу я ходить в этот класс для дураков! — рыдал мальчик. — Не хочу сидеть с этими идиотами! Меня ребята дразнят…

И муж иной раз скажет, что, мол, учиться надо было как следует, вот и остался бы в своем классе, а теперь, выходит, сам и виноват, и правда, что дурак дураком. Только он тут же раскаивался в своих словах, и принимался беспокойно бродить по комнате, и в конце концов останавливался за стулом мальчика, и, положив руку на тонкую шейку или на шелковистые волосы, начинал уговаривать:

— Ну кончай, кончай хныкать. Ну, Джимми, какого черта…

А потом пришло письмо, где их кратко извещали, что за Джимми приедут в следующий четверг, в 14.00, и приложен был список вещей, которые ему следовало взять с собой, и на той же неделе, в пятницу, они все втроем пошли по магазинам и накупили мальчику всякой дорогой одежды, таких дорогих вещей они ему никогда еще не покупали. И штаны, и ботинки, и рубашки, и свитеры, и нижнее белье, все ярких, веселых расцветок — ну прямо подарки к рождеству. А на обратном пути им попалось какое-то кафе, и муж решил, что, пожалуй, стоит зайти посидеть в свое удовольствие, раз уж они в кои-то веки вылезли все вместе из дома, и они как-то втиснулись за столик, с пакетами и свертками на коленях, и пили кофе, и пиво, и какао с молоком, и ели сосиски, а вокруг стоял шум и гам, хныкали, ревели и капризничали уставшие дети, родители ругали детей, и ей казалось, что только один их Джимми вел себя как большой — сидел и спокойно ел сосиски и пил какао, и все эти рассерженные мамы и папы, наверно, смотрели и думали: какой хороший мальчик.

Жаль только, что на нем не было всех этих новых красивых вещей. Когда наступил четверг, она дала их ему надеть с самого утра — в утешение, так сказать, но тогда он был совсем уже не такой хороший: он нервничал не меньше ее самой и изводил ее, и утро тянулось бесконечно. Будто это и не четверг был вовсе, а воскресенье, только без запаха свежеиспеченных булочек и утренней бутылки пива для мужа, без его ворчливых комментариев к газетным заголовкам и тому немногому, что он прочитывал под этими заголовками. Без возни мальчика с игрушками на полу. Бесконечное праздное ожидание, и собранный чемодан у дверей как зловещее напоминание о жестокой действительности.

Она не хотела пускать мальчика во двор, чтобы он не испачкался, и все-таки наконец пустила, не подумав, что ведь все его сверстники были еще в школе и играть ему было не с кем, и в результате он вернулся под конвоем разъяренной женщины, ругавшей его на чем свет стоит: вот, полюбуйтесь, толкнул ее маленькую дочку, для убедительности она притащила с собой ревущую девчонку. Женщина кричала, что это просто свинство, вечно большие ребята обижают маленьких, маленьким просто житья от них нет, но уж она-то, извините, такого не потерпит, свою она в обиду не даст, и, между прочим, почему это он не в школе, сегодня ведь, кажется, не рождество, и не пасха, и не день рождения королевы. И она извинилась и втащила Джимми в переднюю, но она была не из тех, кто способен взять и захлопнуть дверь перед носом у человека, который с тобой разговаривает, даже если он орет на тебя.