Башня над Камой

Башня глядела на мир оком-окном без стёкол и рам, и око это было чёрным и задумчивым. Башня всматривалась в южные пределы, откуда тысячу лет назад прибыли её строители — трудолюбивые булгары, праотцы нынешних татар. Покрытые среднеазиатским и прикаспийским загаром, они приехали на конях-степняках и степенных верблюдах не по своей воле: их потеснили орды завоевателей. От крепости над камской кручей за тысячелетие уцелела одна эта башня. Сейчас поверх тумана она старалась увидеть в ночи жаркую прародину своих создателей, и Гале стало не по себе от её провального взгляда.

«Люди рождаются и умирают, а я остаюсь на этой древней земле, — без слов говорила башня. — По недоброй памяти меня прозвали Чёртово городище. Но не черти меня городили, а люди. Отчего ты на меня так смотришь, девочка?»

И Гале показалось, что башня подмигнула ей бесслёзной глазницей. Девочка зажала рот рукой, чтобы не закричать от страха и криком не разбудить детей. Она перестала смотреть вверх и подбросила в костёр сушняку. Мало-помалу костёр затрещал и разгорелся. При его свете Галя увидела, что изо рта у неё идёт пар. Холодно! Как тут без костра?

Открылись седые, в росе — зерни, тальники, а за ними теплилась река, как тихая заря, и слабо дышала.

В тальниках защёлкал соловей и умолк, как только по всему побережью заквакали и заурчали лягушки.

Из-под стёганки вылез Василий, поёжился, потрогал дёсны, не выросли ли передние зубы за ночь, пожаловался на лягушек:

— Весь сон перебили! — И спросил товарища: — Спать будешь до морковкиного заговенья?

Галим не отозвался: сморило парня. Опять пожаловался Василий:

— Комары жужжат. Кусать не кусают, а жужжат. Зачем это им? Ох, и вредные.

— Что это за ночёвка без комаров? — сказала Галя.

Василий подумал и неуверенно поддакнул:

— С ними чай кислей.

Потянул ветер с низовий, погнал в верховья туман вместе с комарами и принёс перепуганное блеяние овец. Словно волк забрался на баржу и хозяйничает там, сколько душа пожелает.

Галя спрятала в карман ломоть хлеба, выхватила из костра горящую талину и побежала к барже. Ветер сдувал с головни искры, сыпал ими вокруг и раздувал пламя в руке девочки.

А рядом с девочкой, по обе стороны, бежали ребята.

Глава пятая. Патриархат или матриархат?

В тумане серой громадой возвышалась баржа, и вся она гремела от рёва и топота овец.

Галя швырнула головешку в грязь. Огонь зашипел и погас. Обеими руками девочка взялась за пеньковый трос, попыталась подтянуться, но в руках не было сил и мешали отчаянные толчки сердца.

— Постойте-ка! — ласково сказал Галим.

Руками и ногами татарчонок оплёл трос, быстро поднялся на баржу и как в воду канул.

Василий забеспокоился:

— Ладно ли с ним?

Отдуваясь, вскарабкался по тросу на баржу и тоже как в воду канул.

Овцы ревели ещё сильнее, и что там происходит, было непонятно.

— Мальчики! — закричала Галя.

И забарабанила кулаками в гулкое железо, словно просила впустить её в дверь.

А двери не было.

Сверху спросил голос Галима:

— Кто стучит?

— Я. Что там?

— Полезайте — всё покажем.

Галя взялась за канат и пожаловалась:

— Не могу: у меня нынче руки несильные.

— Это она нарочно! — сказал с ликованием в голосе Василий.

— Нарочно, конечно! — вторил Галим. — Что мы, не понимаем, что ли?

Он ещё что-то говорил, но овечий рёв заглушал его слова.

Неверие мальчишек в её слабость и жалость к животным придали девочке силы. Она без натуги поднялась на баржу.

Мальчики запрыгали от радости.

— Вы нас проверяли, — ликовал Василий, — испугаемся мы или не испугаемся?!

— Так или не так? — спрашивал Галим.

Галя сказала:

— Погодите.

Из железного провалища валил пар, и всё стадо кружилось вдоль бортов — искало выхода на волю.

— Пить хотят. Есть хотят, — качал головой татарчонок. — Мой дедушка говорит: «Человек — сильный. Овечка — слабая». Если на волю не выпустить, падут овечки.

На корме лежали широкие тесовые сходни. Сгибаясь от тяжести, дети опустили одну сходню на берег, а другую — на дно баржи. Овцы остановились и перестали реветь.

Но наверх ни одна не пошла.

— Что же это вы? — удивилась Галя. — Сами на свободу просились.

По сходне дети спустились к стаду.

Здесь было трудно дышать и щипало глаза. Только привычка сельских жителей к запахам животных удержала детей среди стада.

— Идите наверх, — уговаривала овец девочка. — Бяшки! Бяшки! Бяшки!

Овца, белая, как облако, шевелила пушистыми ушами, растопыренными в стороны, и ловила слова девочки: скажи, мол, ещё что-нибудь, а то мы давно человеческих слов не слышали.

Баран в дорогой каракулевой шубе, окружённый свитой поклонниц, качал закрученными в кольца рогами и говорил своим царственным обликом: «Тяжела ты, шапка Мономаха! Но — ношу. Если не я, то кто же?»

На его спину положила плоскую, как у ящерицы, голову немолодая овечка, по-видимому, его главная любимица. Она проблеяла в лицо девочке: «За него — в огонь и воду».

Мать с двумя ягнятами смотрела на Галю слезящимися глазами и кашляла. От её кашля стали кашлять овцы в разных концах стада, и Галя вместе с ними.