Башня. Новый Ковчег 3 (СИ)

От невесёлых мыслей его отвлекло появление Татарина. Тот явился ровно в назначенное время (отличался пунктуальностью, молодец), зашёл и тут же завертел большой головой из стороны в сторону. Антон не стал его звать. Сам найдёт, не маленький.

Татарин был не один. Сбоку к нему жалась невысокая, худенькая девчонка. Кравцу она показалась смутно знакомой, но вглядываться он не стал. В полутьме заведения, где к тому же мигали и переливались разноцветные фонарики, призванные расцветить обстановку, всё равно было не разобрать, кто это. Татарин направился к барной стойке, потолкался там, сунул девчонке пластиковый стакан, заполненный мутной жижей, и только после этого заметил Антона. Устремился к его столику, грузно переваливаясь на коротких кривых ногах, девчонка послушно засеменила следом. Антон поморщился: верх идиотизма тащить сюда с собой на важную встречу бабу.

— Голяк, Антон Сергеевич, — Татарин, не здороваясь, плюхнулся на стул рядом с Антоном. В нос ударил запах пота и несвежего дыхания, и Кравец инстинктивно отстранился, повернулся в сторону девчонки, которая, не решаясь сесть, топталась рядом, и едва не вскрикнул от удивления. Подружкой Татарина оказалась Лена, маленькая и мягкая горничная Рябинина, которая иногда даже умела порадовать его.

Лена тоже его узнала. Её косенькие глазки торопливо и испуганно забегали, а руки сжали тонкий пластиковый стаканчик, отчего он согнулся, и часть содержимого выплеснулась на стол рядом с Татарином. Тот небрежно вытер жидкость широкой ладонью, стряхнул, провёл рукой по груди, оставляя на рубашке мокрый след.

— Баба моя, — зачем-то сказал он. Бугристое лицо его не выражало никаких эмоций, узкие глаза, утопленные в складках век, тускло поблёскивали в мигающем свете ламп.

Антон всё ещё смотрел на Лену. Забавно. Как там говорили древние: мир тесен? Вот уж поистине тесен. Он спрятал улыбку, но не удержался — довольно покачал головой. Он ещё не понимал, что это всё может ему дать, но смутно чувствовал, что уже что-то нащупал.

Татарин по-своему растолковал его жест и, не глядя на Лену, сказал негромко:

— Свали-ка на время. Мне тут побазарить надо с человеком.

Лена тут же бесшумно исчезла. Растворилась в мигающей дымке притона, затерялась за спинами людей. А Татарин, опять обращаясь к Антону, повторил:

— Голяк у нас пока.

— Что значит голяк, Игорь? — Кравец отвлёкся от мыслей о Рябининской горничной — мозг уже заработал, принялся кирпичик за кирпичиком укладывать концепцию решения тревожащей его проблемы, и уставился на Татарина.

— Бортанулись мы вчера. Шорох с утра в больнице был. Мы с Костылём туда сунулись, а там врачиха эта нас чуть не замела. Костыля зачалила, но он давай дуру гнать, в общем пришлось сматываться оттуда.

— А потом? — Кравец холодно прищурился. — Не всё же время он в больнице находился.

— Не. Вечером у него смена закончилась. Мы хотели к нему прямо на лестнице подвалить.

— И чего ж не подвалили?

— Так он не один шёл. С ним занюханный с нашего этажа был. Мы Шороха попасли, в натуре, до квартиры, но снять не смогли, из-за чушпана этого. Мы б, конечно, могли его мастернуть, но вы ж, Антон Сергеевич, сами не велели шухер поднимать. Да вы не волнуйтесь, — на лицо Татарина набежала улыбка. — Завтра всё сделаем начисто. Снимем пацанчика прямо утром. Ну на крайняк днём.

Насчёт того, что Татарин со своим подельником возьмут Шорохова, Кравец действительно не сомневался. Возьмут и доставят куда надо, а надо было на тридцать четвёртый — один из заброшенных этажей производственного уровня, который ещё Литвинов приспособил под свои делишки, и которым намеревался теперь воспользоваться сам Антон. Как это будет реализовано технически, Кравца заботило мало, он заплатил достаточно этим двоим, чтобы сегодня, максимум завтра, мальчишка был на месте.

А вот девочка, Савельевская любимая дочурка…

Мимо Антона по лестнице пробежала торопливая стайка девчонок, весёлых, шумных, дышащих юностью и свежестью. Антон инстинктивно посторонился, пропуская их, прислонился спиной к перилам, улыбнулся — не им, а своим мыслям — впрочем они не заметили, ни улыбки, ни его самого. Упорхнули, как пташки. Именно, как пташки. И этих пташек голыми руками не схватишь, сеть накидывать и то сноровки не всегда хватает, а вот если умело расставить силки, да сделать так, чтобы птичка прилетела сама. Антон тихонько засмеялся — прошелестел сухой усмешкой, — и неожиданно тень идеи, что пришла ему накануне в мрачном тумане притона, оформилась, выступила вперёд, и то, что не давало покоя, стало понятным и до ужаса простым.

Его палец ласково и медленно скользил по её спине, молочно-белой, с маленькой тёмной родинкой под левой лопаткой, скользил, лениво обходя выступающие позвонки, круглые шарики-бусины под гладкой юной кожей. Антон ощущал, как она напряглась. Напряглась именно от этой ласковости, нежности и не удержалась — дёрнулась, и страх мелкими мурашками пробежал от тонкой беспомощной шеи вниз, до узкой талии.