Башня. Новый Ковчег (СИ)

— Я хочу сказать, что человеческая жизнь — важнее… превыше всего. Это самая великая ценность. И понимание этого делает нас людьми. Поэтому да, те люди, которые по мнению нашего ущербного общества, не имеют право на жизнь, эти люди находят защиту в моей больнице.

— Это незаконно. То, что вы делаете, — перебила её Ника. — Вы нарушаете закон.

Анна усмехнулась.

— Да, нарушаю. А ты когда-нибудь видела сотни людей, приговорённых к смерти? Твоим отцом, между прочим, приговорённых. И если ты такая же честная и справедливая, как твой отец, иди, посмотри на этих людей. Взгляни им в глаза. Взгляни. Детям, старикам, ну же, Ника. Посмотри и скажи им, прямо в лицо скажи, что они заслуживают смерти. А после этого, что ж… после этого можешь вернуться к отцу и всё ему рассказать. И он — я в этом не сомневаюсь — приведёт приговор в исполнение.

— Да идите вы к чёрту! — Ника с ненавистью посмотрела на Анну, развернулась и пулей выскочила за дверь.

Глава 17

Глава 17. Ника

Отец не спал. Через неплотно прикрытую дверь кабинета пробивалась узкая полоска света. Он не вышел её встречать, как делал это всякий раз, когда она задерживалась у подружек и поздно возвращалась, но, несомненно, отец ждал её. Ника чуть постояла у дверей, слушая, как он ходит по комнате — быстро, размашисто, нервно.

В глубине души ей хотелось, чтобы он всё же вышел к ней. Сказал, как ни в чём не бывало: «Ну, рыжик, ты сегодня поздно». Притянул к себе, крепко обнял. Но одновременно она и страшилась этого. Ника боялась, что слова отца, такие привычные и сотню раз повторенные, сейчас прозвучат фальшиво, как неверно взятая нота в любимой и многократно прослушанной мелодии.

Скорее всего, отец тоже это понимал.

Ника тихонько проскользнула к себе в комнату. Упала на кровать лицом в подушку и наконец-то дала волю слезам.

Когда она была маленькой, и в её детской жизни случались неприятности — разбитые коленки или сломанные игрушки — няня всегда говорила: поплачь и полегчает. Ника плакала, и ей действительно становилось легче. Боль и обида отступали, и жизнь возвращалась в привычное русло. Но сейчас было совсем не так. Слёзы не приносили облегчения, наоборот — становилось всё тяжелее и тяжелее.

Ника села на кровати, по-турецки поджала под себя ноги, взяла подушку, обхватила её руками, уткнулась подбородком. Она и в детстве любила так делать. Только вместо подушки сжимала в руках какую-нибудь куклу или любимого потёртого синтетического медведя. А няня садилась сзади и гладила её по спине. Иногда что-то говорила тихонько, но чаще просто молчала.

«А что теперь стало с няней?» — вдруг подумала Ника. Эта мысль обожгла её.

У Ники всегда были няни. В детский сад она не ходила — отец не хотел. Дядя Боря, когда бывал у них, говорил: «Пашка, так нельзя. Ты же её балуешь», но отец упорно повторял: «Ну и пусть». Маленькая Ника втайне радовалась, что отец на её стороне. Его упрямое «ну и пусть» было доказательством его любви, и, если бы не няни, всё вообще бы было здорово. Она не то чтобы их не любила, скорее не испытывала никаких эмоций. Няни были приходящие (отец не желал, чтобы в их доме жил кто-то ещё, кроме них двоих) и абсолютно чужие. Наверно, каждая из них старалась, как могла. Они гуляли, играли с Никой, кормили, читали ей книжки, но она всегда ждала отца. И когда отец возвращался с работы и говорил очередной няне ровно и равнодушно-вежливо: «Спасибо, можете идти», маленькая Ника, не дожидаясь, когда за этой очередной няней закроется дверь, тащила отца за рукав в столовую, или в кабинет, или к себе в детскую показать, что она нарисовала или сделала.

Няни у них не задерживались. Одна сменяла другую, и Ника даже не успевала запоминать, как кого зовут, да ей не больно-то и хотелось, но вот последнюю их них — Елену Витальевну — Ника помнила. Хотя, также как и остальных, она и её звала просто няней.

Елена Витальевна у них прижилась. Она по своему характеру была спокойной и немногословной, умела ладить с детьми и обладала тактом и природным чутьём. Невысокая, полная, она отличалась удивительной проворностью, несмотря на возраст. Да, Елена Витальевна и тогда, десять лет назад, была немолода, а сейчас уже и совсем старушка. Если жива.

По телу пробежали мурашки.

Перед глазами возникло лицо Анны, с сухими горящими глазами и злой усмешкой, скривившей тонкие губы: «Иди! Иди и скажи им, что они должны умереть! Если ты такая честная и справедливая, иди и скажи». И сразу вслед за этими словами — другие лица, сотни лиц. Они замелькали перед Никой, как кадры чёрно-белого фильма. Почему-то чёрно-белого. Люди, старые и не очень. И среди них — её няня.