Башня. Новый Ковчег

Свадьба Лизы и Павла ничего не изменила. Анна, по всей видимости, решила посвятить свою жизнь служению этим двоим, она всегда была с ними рядом, самозабвенно нянчилась с появившейся на свет через положенный срок племянницей. Нет, ему Борису тоже кое-что перепадало. Иногда ему казалось… впрочем, да, ему только казалось.

Странно, но чем дальше он, Борис, увязал в этом болоте, тем больше злился на друга. Умом он понимал, что тот ни при чём, что Павел даже не подозревает, не видит, как Анна на него смотрит, что он слеп и глух, и равнодушие его — счастливое неведение, но это умом… сердце же Бориса наливалось злостью и яростью.

А потом всё рухнуло.

Смерть Лизы и их с Пашей новорожденного сына прошлась по Павлу катком, раскатала, размазала, растёрла в порошок. Борис замер. Он ждал, что вот сейчас, вот прямо сейчас Анна, со свойственной ей энергией, с её-то несгибаемой силой воли, вот сейчас она подхватит обезумевшего от горя Павла, обовьёт его своей заботой, любовью, сделает что-то, на что способна только женщина, и… Но Анна неожиданно для всех собрала вещи, добилась перевода из лучшей в Башне больницы на облачном уровне в одну из нижних больниц на должность рядового врача, и съехала, растворилась, словно и не было никакой Анны Бергман, словно и не существовало её никогда.

В те дни сплелись воедино несколько событий. Смерть Лизы, принятый закон об эвтаназии, от которого трясло и лихорадило всю Башню, бунты, волнения, Аннин внезапный отъезд — всё это настолько тесно смешалось, что даже сегодня Борис вряд ли смог бы отделить одно от другого. Это было смутное время, странное и страшное. Совершенно неподходящее время для проявления чувств, и всё же… И всё же Борис сорвался вниз.

Он помнил, как валялся в ногах у Анны. Как невнятно объяснялся в любви, как некрасиво и нелепо пытался обхватить Аннины колени. Помнил её холодное: «Встань, Боря. Не позорься».

И он встал.

И больше никогда не позорился.

А жизнь потекла своим чередом. Тихо растаял Константин Генрихович, ушёл, вслед за Лизой и внуком. Медленно увядал сад. Паша, собрав себя по кусочкам, нашёл утешение в дочери — рыжем повторении Лизы. А он, Борис… он тоже как-то жил. Не женился, хотя баб в его жизни хватало. Работал, как проклятый. И по-прежнему дружил с Пашкой, любя и ненавидя его всем сердцем.

* * *

— Не знаю, что за игру ты затеял, Боря, не знаю и знать не хочу, — в голосе Анны чувствовалось раздражение. — Но…

— Аня, — перебил её Борис. — Какая игра! Что ты! Перестань.

Анна присела на валун. Тот самый, на котором сидел Борис до её прихода. Закинула ногу на ногу, обхватила руками колено. Ему так хотелось подойти к ней, взять в свои руки её узкие ладони, но он сдержался.

— Не игра? А что тогда? Чёрт возьми, Борис, я здесь уже две недели. Две! А у меня там люди. Живые люди. Им нужны лекарства. Борис, ты обещал!

— Аня…

— Что Аня?

Карие Аннины глаза смотрели прямо и зло. Губы сжались в тонкую нить, морщина между бровями стала ещё глубже и заметнее.

— Ань, нам надо быть осторожнее. Ты присылаешь уже вторую заявку за последние три месяца. Это вызывает определённые вопросы у Совета, — Борис аккуратно подбирал слова, стараясь не глядеть на Анну.

На самом деле Совет не задавал никаких вопросов, Совет вообще был не в курсе этой заявки, она лежала у Бориса под сукном и ждала своего часа. Но Анне знать об этом было совсем не обязательно.

— Да мне насрать на ваш Совет. Ваш Совет дискредитировал себя четырнадцать лет назад, когда единогласно устроил геноцид собственного народа.

— Аня, остынь. Закон принят, нравится нам это или нет. И ты не хуже меня знаешь, что предшествовало тому закону. Да, это непопулярная, жестокая мера, но…

— Непопулярная, жестокая мера? — перебила его Анна. — Боря. Это ты мне говоришь? Я бы поняла, если бы услышала такие слова от Савельева, но никак не от тебя.

При упоминании Павла в голосе Анны засквозила неприкрытая ненависть. И эта ненависть была, увы, взаимной. Смерть Лизы, закон, который так настойчиво продвигал Павел, и который Анна не могла — не хотела принять, этого хватило, чтобы сломать хребет их многолетних отношений.

Сейчас это уже не удивляло Бориса, но тогда четырнадцать лет назад он ещё пытался склеить разбитую чашку их дружбы. Наступив на горло собственной гордости, переступив через унижение Анниного отказа. Отчего-то ему казалось непременно важным сделать это. Но Пашка, стоило Борису даже вскользь упомянуть Анну, замыкался, каменел лицом, и Борис отступал, чувствовал, что Анна как-то причастна к Пашкиному горю — слишком огромному, слишком неподъёмному, которое следовало бы разделить, но которое Пашка делить ни с кем не хотел. «Надо просто подождать», — говорил себе Борис. И ждал. Но дни сменялись неделями, недели месяцами, а всё оставалось по-прежнему.