Башня спящих голосов

– Моё дело – тишина. – Не голос, скрежет. – Я стерегу молчанье Башни. – Тихий-тихий, совсем не тот. – Я приношу серебряные нити, я заплетаю проклятую арфу. Кто ты такая, что возомнила себя способной закончить нашу ночь?

Он говорил монотонно, сливая фразы в один затянувшийся выдох. Не живой собеседник – машина, сбившийся охранный протокол. Он смотрел на меня, сжимая клубок светящейся пряжи. Не тот голос, не он говорил возле арфы.

Но я знаю, как отвечать – надо соврать:

– Я Мирианна.

– Ты Мирианна, – согласился мраморный, подхватил нити и в стену ушёл.

В Башне не было времени: не было вечера, незаконченных дел, утро не наступало, не ложилась бархатным покрывалом ночь. В Башне были окна, зеркала и двери, холодные, мутные, закрытые. Я скиталась по коридорам, дёргала ручки, тянула щеколды, стряхивала толстую пыль с зеркал. Пыль оседала мохнатыми хлопьями, заполняла тишину. Башня пустовала.

В Башне пахло чаем, я этот чай никогда не допивала. Он оставался в кружке и пах несчастный целый день. Мне его мама заваривала, заливала кипятком пахучие травы: ромашку, мяту, иван-чай; капала мёда тягучего, липкого с маленькой ложкой из тяжёлой золотистой банки. Чай стоял на столике, окруженный тетрадями, исписанными мятыми листами, не заточенными карандашами. Мне не хотелось пить. Саднило горло, очередная простуда. Мама смотрела, нет, не с укором, она боялась, подвинула стул к кровати, поставила блюдце, на блюдце чашку, поправила съехавший плед. Он такой шоколадный, мохнатый, прижимал меня к кровати, и не было бремени тяжелей. А в коридоре спорили знакомые, тревожные, домашние, злые голоса, всё решить не могли, кого ругать? Кого винить? Мама не хотела быть с ними, не желала по сотому кругу выслушивать, почему, почему не права. Будто она виновата, что заболела, что проводила недели в больнице. Будто я виновата, взяла и простыла посреди болезни, учебного года, выпускного класса. Чай остывал.

Я помню эту чёртову квадратную комнату, с голубыми обоями в трещинку. Комнату без двери, с дырой и порогом, стенка, мол, тонкая, перегородка, на обоях, на соплях удержится. Нет, не удержится, дверь не удержится. А я заперта, и выть хочется. Выть. Прямо в эту стену, пусть треснет, проклятая, грохнется на родительский диван. Стол, лампа, кровать. Скатанный ковёр, привален к шкафу, невымытый светлый пол и обои на потолке топорщатся, мы их сами клеили в прошлом году, придавили люстрой, пенопластовыми галтелями. Так сойдёт.

В Башне потолков не было, сколько не всматривайся, только тьма, чёрная заунывная бесконечность. Я ещё помнила, где вошла, я без труда отыщу дверь. Скажу неизвестному, что ошибся. Вернусь в свою комнату к недосчитанной курсовой, к ноутбуку, заклеенному цветными бестолковыми стикерами; к чёрной расстроенной гитаре. Сверну вот за тем поворотом, обойду странный мраморный зал, постучусь в белую дверь и допью тот нетронутый чай.

***

Мы шли вдвоём. Парк спал, непричёсанный, то ли зимний, то ли осенний: кучки грязного снега за бордюрами, голые деревья, всё коричнево серое, застывшее, схваченное легкое изморозью, волосы под шапкой, чёлка лезет в глаза.

«Ты же знаешь, это… бывает», – говорит папа Женя. Он устал, у него перерыв, у меня билет на электричку в две стороны. Электричка через час.

«Знаю».

Будто кому-то легче от моего знания.

Дома тепло, бабушка топит. В парке промозгло и сыро, ботинки промокли, на правом сломался замок.

«Ты сдала?»

«Сдала», – отвечаю. В зачётку не ставили, у нас теперь электронные. Молчим. Небо на западе проясняется. Из-под непроглядного серого появляется бирюза. Странно даже, прогноз обещал дождь, а оно вот как распогодилось. Дождь лучше бы подошёл.

«Скажешь бабушке? Мне сказать?»

Что ты, папа, я взрослая. Я киваю, скажу мол, скажу.

Мы подходим к воротам, охранник устало хмурится, поправляет рацию. Не хочу домой. В новой куртке холодно. На всё воля господа. Не пойду домой. На прощание папа Женя обнимает меня, прислоняя куртку к куртке, он шепчет, что я умница, всё делаю правильно, хорошо держусь. Я б поспорила, но выйдет хлопотно. Он отходит, становится под светофор. Красный, красный. Мигают человечки. Красный, красный. Восемнадцать секунд. Девятнадцать мне кажется. С днём рождения. Красный, красный. Погас. Папа Женя спешит, ему ещё надо купить себе кофе. Мне ещё надо… но я не хочу.

Я вернулась, я шла аккуратно и быстро, я вышла всё к той же белой двери. Вот она полукруглая, окована светлым металлом – серебром, а может оловом.

«Эй, вы слышите? Вы звали меня? Если звали, прошу, ответьте!»

Бессмысленно.

«Я уйду. Уйду, слышите?» – можно было этого и не говорить, всё одно в пустоту кричать. Пустота научена лишь молчать.

Открывайся, дверь. Коль нет здесь никого, то…

Я проснулась февральским утром сырым и колючим. В такое время непросто поверить, что скоро весна. Я вышла куда-то, закутавшись в куртку, запутавшись в юбках. Я всё в Башне, здесь слышится арфа. Здесь шорохи, тени ведут хоровод.

– Что тебе снилось, девочка, в этот тревожный год?

– Мама.

– А где она, твоя мама?

– Не здесь.

– А где ты, девочка?

– В Башне. А кто вы?

– Голос.