Башня

Выйдя на улицу, Найл обнаружил, что многие рабы теперь тянутся в одном направлении. Однако попытки прощупать их мысли вызывали унылое отчаяние. Умственной деятельности в нормальном смысле здесь считай не наблюдалось. Эти полулюди существовали по заведенному распорядку, и каждый расценивал себя просто частичкой толпы. Они двигались словно лунатики-сомнамбулы, как если бы Найл брел среди стаи муравьев в человечьем облике. Когда миновали дом, где он обнаружил труп, обоняние резанул смрад, а из рабов никто даже ухом не повел, что убился-то один из их числа. Каждый полагал, что это не его дело. Рабы полностью замыкались в своем скудном мирке.

Двигаясь людными улицами, Найл дивился одному лишь внешнему разнообразию среди сословия рабов. В отличие от слуг или служительниц, объединенных сильным, все равно что родственным внешним сходством, рабы отличались и габаритами, и очертаниями. Многие, хотя, безусловно, не все, имели физические отклонения от нормы. У одних вид был бойкий, сметливый, у других, наоборот, угрюмый и докучливый; находились и такие, что брели с бессмысленно блуждающей улыбкой, как во сне. Как правило, те, у кого вид живой и сметливый, не вышли почему-то ни ростом, ни силой, в то время как высокие и привлекательные брели с пустотой в глазах, бездумно улыбаясь. То же самое среди женщин, многие из которых стояли возле окон или дверей и смотрели на проходящих мужчин. Те, у кого рассудок поживее, были в большинстве низкорослые и невзрачной наружности; статные же, привлекательные женщины смотрели вдаль потухшими глазами, очевидно почти не сознавая, что происходит вокруг. Удивляло обилие беременных, а также детей, многие из которых, опасно свесившись из окон верхних этажей, бездумно глазели на улицу. Складывалось впечатление, что в квартале рабов больше детей, чем взрослых.

Найл очутился на небольшой площади, где уже стояли, кое-как соблюдая строй, несколько бригад рабов. Перед ними возвышался громадного роста чернобородый дядька, глядя на подопечных с мрачной неприязнью. Царил доподлинный гвалт: дети галдели, носились, взрослые перекрикивались, в придорожной канаве катались, таская друг друга за волосы, две какие-то бабы на сносях.

Найл приблизился к чернобородому.

— Я ищу Морлага.

— Это я. Чего надо?

— Мне велели тебе доложиться.

Вдруг Морлаг ка-ак рявкнет:

— Молчать!

Голос был таким оглушительным, что Найл невольно съежился, как от удара. На площади тотчас воцарилась тишина, даже вздорящие бабы, отпустив другу друга волосы, сели.

— Так-то лучше, — сказал Морлаг. — Еще будете вякать — всех скормлю паукам!

Он поглядел вниз на Найла, достававшего ему лицом до груди.

— За что тебя сюда?

— Пререкался со служительницей.

— Впредь неповадно будет.

Шум на площади начинал понемногу оживать.

— Ты чем занимаешься?

— Колесничий.

— Ладно. Дожидайся здесь.

Он указал на тротуар, на котором особняком стояли четверо слуг помощнее.

Неожиданно свело затылок, и Найл понял, что уже слишком долго использует медальон. Он осторожно сунул руку под рубаху и повернул его. Контраст напряжению оказался таким сильным, что Найл на миг почувствовал головокружение и невольно закрыл глаза. Не успев еще их раскрыть, преисполнился глубинного спокойствия (нечто подобное случилось сегодня возле реки). Собственная его сущность словно растворилась, сам он сделался частью общей жизни, бурлящей вокруг. Найл находился одновременно в каждом из стоящих на площади, разделяя их чувство непритязательного довольства существованием. И опять ему стал внятен приглушенный пульс жизни, мерными волнами идущий сквозь землю, как ласково лижущий берег прилив. Этот пульс смутно осознавали и рабы, и он усиливал их бесхитростную радость бытия.

Четверо его товарищей по несчастью, наоборот, ничего подобного не ощущали. Их всецело занимало лишь то, какую им работу подкинет надсмотрщик. Настроясь на их лад, Найл проникся веселым любопытством. Чувствовалось, что слуги считают для себя унизительным находиться среди рабов, отчего увеличивалось их негодование к паукам. Но вместе с тем каждый из них чувствовал, что в этой жизни есть свои прелести. Среди своих товарищей-слуг они не выделялись ничем, здесь же их, можно сказать, боготворили. Им первым доставался лучший кусок, рабыня посмазливей. Все это вырабатывало в них даже какую-то независимость; получалось, возвращаться назад к своим никто из них сейчас бы толком и не пожелал. Такие люди могли стать потенциальными союзниками в борьбе против пауков.

На данный момент их отношение к Найлу дружелюбием не блистало. Он был чужак и мог отнять какую-нибудь работу попригляднее. Самым желанным трудом был труд земледельца: там свободы почти немерено. А вот мысль, что придется подметать улицы или чистить канализацию, вызывала дрожь, там приходилось работать непосредственно под надзором пауков. Странно, но работа у жуков-бомбардиров почему-то тоже воспринималась с неприязнью.