Басурман

— Приемыш, батюшка. Вот в Оспожино говейно[207] минет три года, нашел я его в монастырском лесу. Словечка не выронил — знать, обошел его лесовик[208]. С того денечка нем, аки рыба. Ни роду, ни племени не обыскалось, так я ему, ведаешь, стал родной.

Тут начались рассказы тверских воинов о разных немых, которые такими сделались, потому что их обошел лесовик.

— А что, лесовик, с твоим хозяином ладят? — спросил опять голова.

— Грех молвить, помянуть его лихом не за что; да и нас не про что обиждать; палаты его брусяные бережем, бесчестья ему не кладем.

— Чай, в гостях у тебя, дедушка, бывал?

— Не без того, родимый.

— Сам зашел или ты позвал его милость? угостил ты его калачом или пестом? — смеясь спросил один из сотских, вольнодумец, esprit-fort[209] того времени, сидевший у самого окна.

— Не шути про него шуток, боярин, как аукнется, так и откликнется, — отвечал мельник.

В это мгновение что-то сильно заскребло у окна, и сотскому послышались тысячи шагов в лесу.

Этими звуками подрало по коже храброго воина.

— Смотри-ка, — вскричал голова, надседаясь со смеху, — на сотском лица нет, кошки испугался!

— На то и голова ты, что удалее нас, — отвечал с сердцем сотник, отодвинувшись от окна.

— Ну-ка, старина, — сказал голова, обращаясь к мельнику, — распояшься, расскажи-ка нам, как лесовик побывал у тебя в гостях.

— Пожалуй, коли это милости твоей в угоду. Было это в запрошлое лето о Николе, с мостом, в ночную пору, хоть бы теперь, в добрый час молвить, в худой помолчать. Мороз был лютый, осерчал, аки голодный зверь, носу не высунешь на двор, так и хватает когтями; избушка моя то и дело надувалась да охала, словно кто ее дубиной по ребрам колотил. Час места спустя и поотдало малое толико. Откуда ни возьмись вихорь, застонал, завертел, поднялась и метелица, аки рать конная скачет и гонит одна другую, али нити у проворной мотальщицы на воробе, не знать, с неба ли падает снег али с земли подымается, зги божьей не видать. Приемыш мой спал; мне было не до сна — того и гляди крышу снесет и по бревну животы размечет. Щепаю себе лучину, а сердце так и ходит ходенем. Вдруг слышу, что-то сзади меня пахнуло холодом, инда поперек меня хватило; смотрю, стоит передо мной старик — высокий, седой, голова встрепанная, аки у сосны, борода по колено, не менее доброй охапки чесаного льну, белехонька, словно у нашего брата, коли суток двое безвыходно помелешь; глаза серые, так и нижут тебя насквозь, тулуп шерстью вверх. Нечего греха таить, язык отнялся, ноги словно кто их пригвоздил к земле. «Не бойсь, — молвил он, — зашел к тебе погреться; с той поры, как вырастил лесок, такой погоды не видывал». И стал он греться у печурки, растопырив свои костлявые пальцы. Погревшись немало-немного, учал собираться восвояси. «Спасибо, — молвил он, — николи не забуду твоего добра». С того времени, осударь ты мой, не видывал его. Только слово свое лесовик сдержал. Мужички, что ездят ко мне муку молоть, не нахвалятся добрым человеком: в непогодь встретит их у лесу да проводит до меня; у которого клячонка заартачится, лишь руку подложит к саням, так пошла себе, будто к ней жеребца припрягли. И дорожки-то ко мне всегда гладки да катки, словно по первому белопуту, и…

Вдали послышался стон и повторился.

— Не наши ль сторожа на большой дороге окликают нас? — спросил голова.

— Прискакал бы сюда посыльный, — сказал сотский.

— Посмотри-ка в окошко.

Сотскому стыдно было ослушаться. С предчувствием чего-то худого отодвинул он волоковое окно и вдруг с криком отпрянул назад. Не один он, многие ратники, сам голова, видели, как посыпались искры в окно и выглянул в него седой старик с длинною белою бородой.

Никто не смел пошевелиться. Окно стояло открыто. Двух, трех мгновений не прошло, показалась опять ужасная личина старика. На этот раз он крикнул гробовым голосом:

— Убирайтеся вон отсюда, да через плотину! К моему лесу не подходить, не то косточек не соберете.

И скрылся.

Дрожь проняла воинов; казалось, и взглянуть боялись друг на друга, не только что подняться с места, так перепугал их лесовик. Они сидели на лавках, словно омертвевшие.