Басурманка

– Мамочка, – проговорила девушка, опускаясь рядом с матерью на диван и ласково беря ее за руку, – мне нужно поговорить с тобой. Знаешь, сегодня ночью я долго-долго думала, горячо молилась. Ты видела, как я страдала, как темно и безотрадно было у меня на душе. И вдруг я увидела свет. В сердце, в мозг словно проник ясный луч. Ты поймешь, не можешь не понять меня, родная, недаром же я твоя дочь, недаром – ты всегда сама это говорила – у нас столько общего.

Девушка прижала обе руки матери к своим щекам и нежно поцеловала ладони.

– Все эти дни, – продолжала она, – я чувствовала себя мертвой среди живых людей, я чувствовала, что во мне нет жизни, нет мысли, что я, будто тень, блуждаю среди вас. Я словно во сне воспринимала окружающие меня впечатления, себя саму даже не чувствовала: кругом меня, подо мной – всюду что-то зыбкое, мягкое, ускользающее. Мне казалось, вот-вот покачнусь и упаду совсем. И вдруг сегодня ночью, когда я молилась, меня словно ярким лучом озарило: я почувствовала, что под ногами у меня есть нечто твердое, что я не упаду, что жизнь не совсем ушла, она еще теплится во мне, может вспыхнуть, разгореться, только… Не здесь, не среди живых и здоровых, а там, среди несчастных, стонущих, страждущих, искалеченных, стоящих на краю могилы, которых не сегодня-завтра унесет смерть. Среди них я буду живая, силы мои будут крепнуть, чтобы поддержать их угасающие силы, чтобы отстоять, вырвать их у неумолимой холодной смерти. Подумай, мамочка: разве Юрий один, разве одна такая чистая душа, одно такое самоотверженное и благородное сердце погибло? Сколько невест и матерей не утешно плачут по своему сокровищу, по солнцу, воздуху своей жизни! Отстоять у смерти для двух, трех, хотя бы одной страдалицы ее счастье, ее радость, быть может, самую жизнь ее?! Подумай, мамочка, подумай, какую отраду, какую силу можно почерпнуть в этом сознании!

Девушка вся горела воодушевлением. Придавленные силы, надломленная жизнь, казалось, распрямлялись, росли.

А мать смотрела в темно-синие вдохновенные глаза, на разрумянившееся тонкое лицо дочери, на то, как преображалось оно, последние дни наводившее тоску и страх своей прозрачностью, своим не от мира сего выражением, кротостью и воздушностью, свойственной одним лишь обреченным.

Китти не ошиблась: мать хорошо понимала ее! Но в сердце женщины шла борьба. Она сознавала, что на полях войны, среди несчастных, девушка действительно может найти успокоение, воспрянуть духом, переломить горе, ожить душой. Но, с другой стороны, с эгоизмом любящей матери она дрожала при мысли об опасностях, тяготах, лишениях, холоде, заразах, которым подвергнется дочь. В ту минуту, когда Анна Николаевна заговорила, последнее одержало верх.

– Верь мне, девочка, я понимаю тебя, вполне понимаю. Но пойми и ты: мне страшно, ты не вынесешь той ужасной обстановки, ты погубишь свое здоровье, погубишь себя…

Но Китти перебила ее.

– Разве люди умирают только от пуль, заразы и переутомления? Разве они не гибнут от… горя, страданья… оттого, что… умерла душа?..

Столько силы, столько беспредельной тоски прозвучало в словах, а главное, в голосе Китти, такая бездонная глубина страдания открылась перед Трояновой, что она содрогнулась. Свет потух в глазах девушки, краска отхлынула от снова ставших прозрачными щек, и вся она бессильно и жалобно поникла.

– Я ведь не отговариваю тебя, моя крошка. Разве могу я удерживать, разве смею? Ищи покоя и отрады там, где думаешь их найти, и пусть Христос сохранит тебя.

Голос матери звучал почти твердо. Она больше не колебалась, поняв, что спасти душу, а с ней и жизнь ее дочь сможет только подвигом самозабвения, отдав и силы, и свое сердце страждущим.

– Китти, скажи, это правда? Ты хочешь уехать туда?.. Сделаться сестрой милосердия? – спрашивала Женя с побледневшим личиком, с расширенными глазами.

– Да, Женюся, правда.

– Не надо, Китти! Милая, золотая, родная, не надо!.. Останься, ведь там так страшно, так тяжело!..

– А им не тяжело, Женя? Им, всем увечным, несчастным, раненым, больным, умирающим? Им, которые ради спокойствия всех нас, русских, неспособных воевать, ради детей, стариков, старушек, ради царя, родины, все отдали, все, даже жизни не пожалели, – не трудно, не тяжело им? – горячо ответила Китти.

– И ты будешь лечить их? Будешь их кормить, бинтовать, мазать их раны?.. – при последних словах Женя вздрогнула. – Ведь это так ужасно! Китти, Китти, золотая, не надо… Не надо!..

– Да, конечно, это ужасно, – вдумчиво проговорила девушка, – но еще ужаснее мысль, что некому позаботиться, облегчить страдания. Ведь многие умирают потому, что им не помогли вовремя, недосмотрели. Подумать только, что и он… и Юрий страдал, и он, быть может, ждал и не дождался помощи… – голос Китти сорвался. – Я хочу быть среди этих страдальцев, стать ближе к нему, побыв в той обстановке, где был он. Это единственное, что я могу сделать в память о нем.

Минуту Женя молчала, как бы проникнувшись словами сестры, но только одну минуту.

– Нет, нет, Китти, не надо, не надо! Подумай, ведь… ведь тебя… убить могут…