Басурманка

– На что по чужим-то горемычиться? Об своих лучше поплачь, – ядовито подчеркивая голосом и останавливая на Жене острый, недобрый взгляд, уронила Варвара.

Женя окончательно растерялась.

– Ну, до свидания, бабушка, будь здорова, – поспешно проговорила она, торопясь уйти.

– Буду, буду здорова, твоими православными молитвами да радостью своей великой крепка да сильна буду, – уже с нескрываемой ненавистью глядя на Женю, прошипела старуха.

Женя вздрогнула и быстро пошла к избе.

– Французьё проклятое! Извести бы тебя всю дотла, антихристово племя, – отчетливо раздалось ей вслед.

Колени девочки задрожали, ей казалось, что она сию минуту упадет.

Все оживление, вызванное мыслью о том, какую радость она сейчас доставит маленьким плачущим ребятишкам, померкло. Больно-больно защемило в сердце. У Жени было чувство, будто кто-то только что ударил ее.

Бледная и расстроенная, вошла она в избу Катерины. Женщина по-прежнему сидела в той же позе, и слезы по-прежнему текли по ее лицу, но кудрявые, черные головки при появлении Жени с любопытством и написанным на их лицах ожиданием повернулись к двери. Ручонки самого маленького карапуза издали тянулись к игрушкам; он, конечно, не мог их еще разглядеть, но горел нетерпением скорее получить в собственность.

– Вот это зайчик, а это лодка, ее можно на воду пускать, а это медведь, сердитый Мишенька-медведь, – поясняла Женя. – А это лошадь, на нее можно сесть. Ну, полезай ты сперва, а потом ты, все по очереди, – и она, приподняв, усадила верхом меньшенького мальчугана.

Высохли слезы, заискрились глазки, и хоть на время острое горе малюток было утешено.

От детской радости у Жени прояснилось на сердце; страшный образ Варвары, ее злобные слова затушевались видом приветливых детских мордашек, этими звенящими радостью голосками.

Высохли слезы, заискрились глазки, и хоть на время острое горе малюток было утешено.

– Мамка, мамка, погляди! Во лосадка, а во утоцка, а во-о ми-иска, – таща к матери все полученные сокровища, восторженно лопотал самый маленький, сделав комичнейшую гримаску и во всю ширину распахнув черные глаза.

На минуту что-то светлое пробежало и по лицу обернувшейся на зов малютки матери. Взгляд ее ласково и растроганно остановился на Жене.

– Барышня, солнышко ты наше ясное! Голубка ты наша сизокрылая! Воздаст тебе Господь многомилостивый за доброту твою, за то, что сирот горемычных не погнушалась, слезы наши холопские отерла! Светочка моя, ясочка, желанная ты моя!.. – и, плача растроганными теплыми слезами, Катерина нагнулась к руке Жени.

Но девочка, отстранив ее, ласково положила обе руки на плечи женщины.

– Катеринушка, милая, правда? Ты любишь меня? – вся просветленная, смотрела ей Женя прямо в глаза.

– Да нешто можно не любить тебя, сердешную, ангела светлого? – возразила женщина.

– Ну, если любишь, так поцелуй, не в руку, нет, в лицо поцелуй!

Девочка уже прижимала свою нежную щечку к заплаканной смуглой щеке Катерины. После только что пережитого там, на улице, бесхитростные слова доброй женщины, ее простая, сердечная ласка светлым лучом согрели и осветили сжавшееся от боли сердце девочки.

Но ненадолго повеселела Женя; опять тоска сосет ее: маленькую ранку, нанесенную однажды неосторожной шуткой Сережи, разбередили злобные слова Варвары.

«Ох, как ненавидит она меня! – с горечью думает девочка. – Как ненавидит!.. Да, верно, не одна она. Конечно, ненавидят все, все решительно, но те молчат, а эта взяла прямо и сказала».

Невольно подтасовывая факты, Женя припоминает отношение к себе окружающих, и неприязнь, недоброжелательство, скрытые или явные, мерещатся ей всюду.

«Боже мой, Боже мой, за что? За что я такая несчастная? Все, решительно все счастливее меня: и Матреша, и Степка, и птичница Дарья, которую муж, говорят, так страшно колотит. Что ж, что бьет? Что за беда, если больно? Зато никто не ненавидит, не презирает ее. И Катерина, и эта самая Варвара, они во сто, в тысячу раз счастливее меня. Их все любят, все жалеют, все уважают их горе, им нечего стыдиться, они – русские. Только я одна – пришлая, чужая, лишняя… басурманка! Да, да, конечно, все за спиной так называют меня, я всем, всем чужая… Я да вот еще мисс… Что это я? Разве можно нас даже сравнивать? Ведь она англичанка, а они не враги, не режут, не убивают наших, их никто не ненавидит, никто не проклинает, как меня!..»

Горько, сокрушенно плачет эта маленькая иностранка по происхождению, в душе такая ярая русская патриотка.

Что сделать, чтобы доказать всем, всем, как страстно любит она русских? Отчего она не мужчина? Она, как Сережа, пошла бы грудью своей защищать Россию. Почему ей всего пятнадцать лет, и она не может, как Китти, быть сестрой милосердия? Какие они все счастливые! Как завидует она Юрию, умершему на войне. Только одна она такая несчастная, только ее все презирают, никто не любит, не может любить…