Батальон, к бою!

– Были бы вы в настоящем бою, молодой человек, так ваш соперник вам бы зубы или всю челюсть уже выбил, – бросил он, отскочив от разъяренного подпоручика.

Тот же, взрыкнув, с яростью ринулся в атаку, их клинки опять встретились. Теперь Николай четко понимал, что в этом поединке он явно проигрывает. Уже трижды за это короткое время подполковник мог бы его добить, но он зачем-то все придержал свой последний удар. Правую ударную руку вдруг резанула острая боль, и, отскочив назад после молниеносного выпада, его соперник отдал салют побежденному поднятой вверх саблей.

– Рану ему проверьте! – крикнул Алексей. – Вроде как не сильно взрезал, сумел в самом конце удержать руку.

– Ну, все, голубчик, нет у вас больше руки, – туго наматывал на плечо полотно бинта Живан. – Отныне она Алексею Петровичу принадлежит. Да и голова ваша, похоже, что тоже теперь его. Вон с двух сторон теперь у вас щеки горят. Одну вам мадмуазель Гусева отбила, ну а по другой сам командир для пущей науки и для симметрии прошелся.

На Самойлова накатила тоска. На службу он являлся исправно и без опозданий, но был он какой-то вялый и унылый.

– Хоть бы уж как прежне бранились, что ли, – перешептывались егеря его полуроты. – Ну, ведь такие шустрые и злые завсегда были, все как-то интереснее раньше служилось, а сейчас то во-он, даже и не глядят на нас. Кулаком не вдарят, не пнут и не заругаются ажно. Ну как так-то?

– Вечно вам не угодишь, охламоны, – неодобрительно покачал головой старший унтер второй роты Дубков. – Больно бьет и бранится – плохо, не привыкли вы к такому обращению. Молчит и не глядит на вас – тоже нехорошо, скучно им, внимания, видишь ли, мало. Вы прямо как девицы красные на деревенских посиделках, которые и парней отпихивают, и сами же боятся при этом, как бы ненароком не сильно толкнуть, чтобы он к другой потом не ушел. Тоска у их благородия. Ему, видать, тоже скучно и на ваши морды совсем даже неинтересно глядеть. Они ведь привыкли, как баре, в столицах жить и на всякий там блеск и красоту вокруг глядеть. А тут чего? Кривая морда Гаврилы да навоз и грязь вон кругом, – и он, отходя, пнул конское яблоко с дороги. – Вы хоть порадуйте его, что ли, чем-нибудь. Ну, я даже не знаю чем, – пожал он плечами. – Ваш же он командир, вот вы и думайте.

– Влюбился он сначала, – шептал собравшимся возле себя егерям Еникей. – Так влюбился, что вот просто удержу нет. Они же, когда их благородия-то влюбляются, охо-хо как страдают и душою маются! Даже стреляются или саблями режутся порою насмерть, чтобы хоть как-то вот эту маету унять. Ну так вот, значится, влюбился господин подпоручик в жену капитана Гусева, ласковые слова пришел ей сказать, а та ему сразу всю морду отбила. Ну а чего, сербка же она, кровь-то горячая!

– Это да-а, сербы – они все такие, – встрял в разговор Капитон. – Вон тех же братьев Вучевичей возьмите, ну или Огнена, капрала из дозорной полуроты, вот где норов-то!

– Да помолчи ты, Капитоха! Не перебивай Еникея, – оборвали солдата товарищи. – Пущай он далее рассказывает об их благородиях, чего нам про этот норов своих же слушать? Мы, чай, и так их всех как облупленных знаем!

– Ну, так вот, – продолжал свой рассказ Еникей, – значится, господин подпоручик, получив по мордасам, видать, такого вот отворота совсем даже не ожидал. Они ведь думали, что, как в столицах, песни, словно мартовские коты, напоют, намуркают, ну и будет им с того самого великий почет и уважение. А тут вот такое огорчение, – развел он руками. – Потом еще его господин капитан хотел пришибить, чтобы он, значится, под забором евойного дома не шлялся, а потом и сам Ляксей Петрович захотел его зарубить. «Пошли, – говорит, – на речку Буг саблями биться. Не нужо́н мне такой охфицер, который совсем службу не знает, солдат изводит, а только и думает о чужих женах!» Ну, вот и порубил он его там, на этой речке. Ребята с третьей роты неподалеку в секрете стояли и все самолично своими глазами видели. Ох, как он, говорят, нашего подпоручика гонял, как он его мутузил бедного! Вот у него опосля того и рука подрезанная была, и вся морда припухшая. Тело-то опосля, видать, зажило, ну а душа, вишь, мучится, страдает.

– Вот ведь бедные какие, – вздохнул Лука. – Несладко им, видать, вовсе, а мы ему еще и простоквашу в сапоги залили, и вместо вина в кувшин кваса набухали. Нехорошо-о.

– Нехорошо! – согласилось с ним все солдатское общество. – Надобно Николая Александровича порадовать, изгнать, так сказать, из него эту кручинушку. Ну и свой былой грех тем самым маненько загладить.