Батальон крови

– Резче солдат – резче, – услышал он голос комбата. Посмотрел на его улыбающееся лицо и тоже улыбнулся, а лейтенант Титова, как ни странно, покраснела и быстро ушла за своими. Григорий стушевался, к нему подошел комбат, посмотрел в глаза и резко произнес:

– Так, за мной, в штаб!

Гриша выполнил приказ и уже через минуту сидел за командирским столом в штабе и смотрел в лицо Киселева.

– Ну, рассказывай, кто она?

Гриша молчал.

– Да ты не как командиру, как другу. Мы ж с тобой высоту прошли. Я тебя в бою видел, так что доверяй как себе. Ты знаешь, почему меня командование слушает?

– Нет.

– А меня пугать нечем. Я полгода штрафбатом командовал. Если и накажут, то дальше штрафбата не сошлют. И если я говорю, что ты нормальный, значит со мной как с другом, понял?

– Да.

– Ну так что у тебя там за любовь?

– Таня. Ночью по рации договорились сегодня встретиться.

– Ну ты даешь!

– Только в роте связи Тани нет.

– В этой нет, в другой есть. Главное договорился.

– Да.

– А она, что?

– Свидание назначила.

– Когда?

– Не знаю. Сегодня нужно на связь ночью выйти.

– Все, я тебя прикрою. Валяй, пацан. Пока передышка выдалась, гуляй казак!

– Спасибо.

– Потом благодарить будешь. Когда выживем и войну обманем.

– Обманем?

– А ты как думал? Под ее дудку плясать нельзя. Сожрет! Не успеешь оглянуться!

– И как же обмануть Войну, что бы выжить?

– Не верь в свою смерть и все!

– Вот я не верю.

– Здорово. Я тоже не верю, что погибну. Нужно честно не верить, а не сомневаться или там надеяться, что повезет. Не верить и все! Вот тогда сработает!

– Понял, товарищ капитан! Разрешите идти?

– Валяй, только Титову обходи. А то я смотрю, ты ей ящики носишь.

– А что, с офицерами нельзя?

– Да нет, можно, все мы люди, но она невезучая. Все кто с ней пытались, погибли. Она словно билет к смерти. Вот такая невезучая баба!

– Вы же сами говорите: не верить в смерть?

– Это другое. Это негласные правила войны, нет, не суеверия, а именно правила. Не хочет она этой девке любовь давать и не дает. Меченная она.

– Чем меченная?

– Смертью, Гриша. Это как проклятие – лучше погибнуть, чем такое терпеть. Бог красотой наградил, а война поиздеваться решила.

– Ну а я-то здесь причем? Мою, Таня зовут.

– Ну и молодец, раз только с одной. Так и надо. И еще одно правило! Никого не жалей! Как только начнешь жалеть – считай, приговорил человека. Вот у меня год назад паренек пришел, на сына моего похожий. Я его прятать стал, жалеть, в атаке прикрывал. Неделя и все – погиб. С ним три дурня приехали, так до сих пор воюют. Вот так! Понимай мои слова как хочешь!

– А я их правильно понимаю.

– Молодец. Иди, куда ты там хотел?

– К старшине, посмотреть, что осталось. Он просил все посчитать, сколько катушек надо. А я и не знаю расстояние. Где линия фронта?

Киселев вышел из штаба и спросил:

– Видишь, белый кирпичный дом? -Да.

– Вот это и есть линия фронта.

– А почему немцы не стреляют, раз они так близко?

– Они чуть дальше. За минным полем, в укрепленных фортах и ДЗОТах. Мы вот тоже туда подойдем и встретимся нос к носу. Это первый рубеж перед городом-крепостью. Слышал что там?

– Да, Кенигсберг.

– Вот именно. Но, до него, еще дойти надо.

– Дойдем.

– Молодец, правильно делаешь, что веришь. А с подружкой твоей поступим так: ты меня отзывай в сторонку и предупреждай насколько уходишь. Делай это, как бы по форме. Пусть все думают, что ты мне обстановку докладываешь. А то, здесь стукачей, как грязи на дороге.

– Да, грязи на дороге много.

– Вот-вот, будь аккуратней, зря ни с кем, ни о чем, понял?

– Так точно!

– Вот и молодец, – произнес комбат и вернулся в штаб, а Гриша подошел к ящикам и решил закурить.

Он еще курил мало, не привык. В учебке махорку не давали, в интернате тем более, но теперь, здесь – на фронте, он, как и все бойцы, нашел в этом деле для себя успокоение, отдых и возможность подумать и помечтать. Раскурив самокрутку, он увидел спешащую Березкину. Она со своей огромной медицинской сумкой шла мимо.

– Ну что, как устроилась? – спросил Гриша.

– Нормально, там в землянке. Ты почтальона не видел?

– Нет, самому письмо отправить надо.

– Давай. Я его обязательно сегодня найду. Заодно и твое отдам.

– Что, любимому, каждый день по письмецу.

– Нет, маме, она болеет. Не хочу ее волновать. Каждый день пишу что жива, а ей от этого спокойней.

– Извини!

– Ничего, все так думают, это только тебе я рассказала о матери.

– Доверяешь? – с улыбкой спросил Григорий.

– Дурак ты, слепой.

– Не понял. Юль ты что? Неужели понравился?

– Я на фронте не влюбляюсь – боюсь. Но хорошие чувства к некоторым малосообразительным радистам могу испытывать.

– Ты ж меня совсем не знаешь?

– Знаю Гриша. Война научила в людях разбираться.

– Юль, я тебя обманывать не хочу, но у меня…

– Ничего не говори! Если кто-то есть – хорошо. А то, раз – и не станет. Сам знаешь, где мы.

– Знаю. Спасибо тебе!

– За что?

– Да так, за дружбу.

– Давай письмо уже, а то сейчас начнешь рассказывать о трудном детстве.

– А что, детство у меня было как у всех – голодное. Если оно вообще было? – с неожиданно появившейся грустью ответил Гриша. Он достал из гимнастерки письмо и отдал его Юле.