Батумский связной

При этих словах окончательно разозлившийся Горецкий так рявкнул на Просвирина, что тот мигом поднялся и, глядя в угол кабинета, достаточно толково поведал, как он подсмотрел в четверг третьего августа, когда служил у баронессы в салоне, передачу крупного бриллианта некоему грузину, как проследил за этим грузином до гостиницы, как сообщил обо всем ювелирному мастеру. Борис подумал тут, что уж больно гладко организована была операция, можно предположить, что это был не первый раз. Просвирин рассказывал уже, как он подсыпал кокаина в вино.

— А когда они изволили задремать, то я им помог до номера дойти, вроде как они сильно пьяные… — бормотал Просвирин, стараясь не встречаться глазами с Борисом. — Он, Арсюшка, в номере уже был, там и убил грузина. И бриллиант забрал.

— А ты что же, задаром старался?

— Он сказал, что распилит его и продаст… а потом хозяина гостиницы татары убили, я испугался, что и меня тоже…

— Что еще взяли у убитого? — прервал Горецкий завывания Просвирина.

— Бумажник мы ему оставили, — деловито начал Просвирин, — чтобы на их благородие подумали, что они его из-за карт прирезали.

— Что еще у него было — портсигар, мелочь какая-нибудь, бумаги листок? — перечислял Горецкий, но Просвирин только мотал головой.

— Мог он, Арсений, что-то забрать, чтобы ты не видел?

— Он все может, — понурился Просвирин. — Он страшный человек, он кого хочешь достанет, сквозь стены пройдет.

— А не врешь ты, не наговариваешь на человека зря? — сказал Горецкий, снимая пенсне и внимательно глядя лакею в глаза. — Ведь Арсений-то сбежал, так что на него теперь все свалить можно. Может, все-таки ты грузина убил?

Просвирин затравленно оглянулся, будто за спиной у него кто-то прятался:

— Не сбежит он никуда, аспид. Он от камней этих, бриллиантов проклятых, сам не свой делается. Будто нечистый в него вселяется. Сам говорил, как в руки берет, так ровно пьяный делается. Руки трясутся, глаза горят… Боюсь я его, он человека за камешек зарежет, глазом не моргнет. Куда же он отсюда денется, когда здесь, почитай, у каждой старухи камней энтих немерено… А главное, у хозяина его, Серафимчика этого, золотая палата. Он вокруг магазина этого так и будет ходить, как собака на привязи…

— Вот оно что, — задумчиво произнес Горецкий, — а скажи-ка ты, мил друг Порфирий, хочешь ты, чтобы я тебя отпустил подобру-поздорову к гадалке твоей разлюбезной?

— Ваше благородие! Всю жизнь за вас Бога молить буду!

— Тогда сделаешь, что я тебе велю.

Дверь распахнулась со стуком, на пороге возник запыхавшийся Саенко.

— Ваше сковородие! Беда! В тюрьме событие произошло!

— Тише. — Горецкий выскочил в коридор, откуда послышалось гудение голоса Саенко.

Посреди ночи в тюрьме поднялся шум. В дверь одной из камер колотили изнутри, доносился истошный крик:

— Помирает! Человек помирает!

Дежурный надзиратель, гремя ключами, подошел к камере, открыл маленькое зарешеченное окошечко и недовольным заспанным голосом спросил:

— Ну чего вы, дьяволы, горланите? До утра, что ли, подождать нельзя?

— Нельзя, нельзя, никак нельзя, господин начальник офицер! — жалобным голосом, нещадно коверкая русские слова, запричитал рослый бритый татарин. — Дядя мой помирать, совсем помирать!

— Вот еще нелегкая, — тяжело вздохнул надзиратель, — чего еще там с твоим дядей стряслось?

— Падучая у татарина, — подал голос из угла босяк, задержанный за бродяжничество.

Надзиратель крикнул в глубину коридора своему напарнику, чтобы подошел и подстраховал его, и с ленивым вздохом отворил скрипучую дверь камеры.

Старый татарин действительно бился на полу в конвульсиях, изо рта у него шла белая пена.

— Палку ему какую-нибудь надо в зубы сунуть, — подсказал из угла босяк, обладатель большого жизненного опыта, — а не то зубы все себе покрошит в песок.

Бритый племянник сел в углу на корточки и тихо подвывал, глядя вперед бессмысленными глазами.

— Черт с ними, с зубами его, — отмахнулся надзиратель и окликнул напарника: — Кузьмич, иди сюда, вынесем старого, да в лазарет! А не то так и будет до утра тут биться, уснуть не даст.

Кузьмич внимательно оглядел камеру, скользнул взглядом по бритому татарину, вся поза которого изображала немую скорбь, пренебрежительно отвернулся от бродяги, но все медлил.

— Да идешь ты или нет! — заорал первый надзиратель, торопясь скорее избавиться от хлопотного заключенного и идти досыпать.

Кузьмич вошел в камеру неохотно — как-никак нарушение правил — и наклонился к припадочному, собираясь взять его за ноги. Но в это время широкоплечий «племянник» в мгновение ока очутился рядом, сгреб обоих надзирателей за воротники гимнастерок и с размаху сшиб их головами. Надзиратели, лишившись чувств, упали на пол камеры, а припадочный дядя вскочил мгновенно и выплюнул кусок мыла. Татары бросились к двери. Перед тем как выскочить из камеры, Керим оглянулся на босяка и спросил:

— Ну ты, беспаспортный, бежишь с нами?

— Не-а, — помотал головой босяк, — куда мне бежать? Меня завтра обратно сюда приволокут…

— Ну и шайтан с тобой! — Керим захлопнул дверь камеры и запер ее реквизированным у надзирателя ключом.