Батый. Полет на спине дракона

Гуюк спокойно (торжествуя внутри) наблюдал, как джихангир кусает губы и остывает, понимая, что слепые угрозы — это не его оружие... Ну что он может сделать с сыном Великого Хана? Пожурить? Выгнать из войска? Так это ж надо основательно оформить жалобу. Пока она дойдёт, пока нехотя рассмотрят, пока посмеются над тем, как Бату не справляется с «подчинёнными». А прошение (ну ясно же) брезгливо оставят без ответа.

«Смотри, Гуюк, даже тайменя иногда хватают за скользкий хвост», — вот и всё, что Бату мог, только в бессилье шипеть.

Прозябая среди «особых тайных» пленных Гуюка, Олег узнавал новости искажёнными, будто известие, как река, рябью подёрнулось.

Через приставленного к пленным (исповедовать и докладывать) православного попа Протасия молодой княжич как-то раз услышал и про рязанскую княгиню: «Взошедши на колокольню с малолетним чадом своим, бросилась мученица вниз. И простил Исус невольное прегрешение ея, и подхвативши в падении вознёс на Небо... А звали ту княжну Евдокией... и была она дочкой кесаря цареградского».

Из юрты-церкви для полоняников Олег возвратился в «жилую юрту» бледным и как будто ослепшим. Ошибки быть не могло: это молодой княжич решил твёрдо. Слишком непосильное бремя в его положении — сомнение в правдивости давящей вести. Он уже знал — несбывшаяся надежда убивает быстрее отчаяния.

Как-то раз, едва не лишившись рассудка от нагрянувших воспоминаний — на фоне серого облака ОНА лукаво улыбалась, — пленник теперь стал жёстко уводить мысли в сторону при первом намёке на их появление.

Прошлой жизни нет, ложись пораньше — вставай попозже.

Дабы обмануть тоску, Олег пробовал разобраться в том, что происходит вокруг. Это было нелегко, но постепенно, по крайней мере, стало ясно главное: литое единство монгольского войска — сказка. Здесь, в кругу его пленителей, клубилась пена ненависти к Бату. Его обвиняли в том, что он изменник, что «старается за спиной великого хана якшаться с подчинёнными».

С дотошностью ненависти собирая в клубок обрывки фраз, Олег вдруг догадался — почему его не допустили к Бату-хану тогда, под Пронском.

Да, увы... именно потому, что переговоры с джихангиром о Рязани могли закончиться успешно, Гуюку же нужна добыча, а на землях, которые после завоевания должны отойти к его сопернику, следует оставить пепелища.

Боже правый, только подумать — если бы Олег вовремя попал к Бату, а не сюда... его жизнь наверняка не была бы растоптана вихрем.

Невозможно всё это исправлять, но не поздно мстить. Поняв это, Олег неожиданно обрёл утраченный смысл жизни. Его согбенная спина распрямилась, движения стали не рваными, а вкрадчивыми и резкими.

На него не обращали никакого внимания, и это продолжалось Долго, очень долго. Отметелила яростная зима, когда полыхали Суздаль, Коломна и давний мучитель Рязани стольный Владимир-град, отзвенело мечами стремительное лето, пылал Чернигов, корчился от застарелой боли (в который раз) вздорный старик Киев. А Олег всё ждал, ждал и слушал, ждал и жаждал действия.

Потом произошло странное: Гуюк со свитой был отослан джихангиром «за непочтительные разговоры и прямое неповиновение» домой, в Монголию. Вместе с ним в далёкий путь отправились и его «тайные пленники».

Олег трясся в кибитке и напряжённо думал: ясно, что эта размолвка грянула по взаимному согласию соперников. Захотел бы Гуюк — никуда бы не уехал. Даром что, напившись на пиру, обзывал Бату «старой бабой» и вообще вёл себя нагло и вызывающе — откровенно напрашивался.

В тавлейной игре[115] бывает, когда обмениваются фигурами — так, похоже, произошло и здесь. Бату облегчённо вздохнул, лишившись такого несносного «подчинённого», как Гуюк, а тот, получил возможность побывать дома для того, чтобы отдохнуть, перевести дух после похода. Но не только же для этого он бросил свои войска?

Бату между тем вторгся в Червонную Русь, потом — в «Угры и Ляхи». Тумены грызли европейские замки и зачем-то рвались к морю венецийцев.

А мимо Олега проносились сочные травы весенних степей, белые сны пустынь, причудливые незнакомые леса.

В дороге только и разговоров — про волшебный город Каракорум с его фонтанами и лаковыми дворцами, про юрты на колёсах, что вздымают свои жерди-уни выше Божьих церквей. Ставка Великого Хана «размажет вас, урусутов, как муравья по бесконечному дастархану своего величия». Так его шутливо пугала стража. Он ждал с трепетом: как наложница своего господина. Что бы ни было — но скорей бы, скорей.

Однако случилось негаданное: татарский змей сбросил старую кожу... вместе с одной из центральных огне дышащих голов. И очковая кобра беспомощна в такие времена, а уж держава...

Сгоняя улыбки с самоуверенных лиц рабов и нойонов, летела чёрная весть: умер Великий Хан Угэдэй! Умер... Солнце закатилось! Горе нам. Как внезапный смерч кружился сухой степной ужас. Трепетали красавицы, предвкушая удавку тризны на лебединой шее, дрожали «дальние стрелы»-гонцы — кому-то из них разносить «чёрную весть» по куреням и аилам... и многим отправляться вослед почившему в «Шатры Великой Этуген».