Баудолино

– Одну минуточку, – сказал Поэт. – Отчего это вдруг убийц? Он был в закупоренной комнате. Он там умер. Видишь, у ног его на земле Братина, где находилось противоядие. Очевидно, что императору стало худо, он подумал, что отравился, и выпил зелье. В то же время, мы видим, он зажег очаг. Кто же еще мог зажечь очаг, если не император? Бывает, что некоторым людям становится худо, болит в груди, они покрываются ледяным потом, хотят согреться, стучат зубами и умирают через короткое время. Может быть, дым камина ухудшил его недомогание.

– Да что все-таки было в той Братине? – заорал вдруг Зосима, вращая глазами, налетел на рабби Соломона и затряс его за грудки.

– Отойди, прохвост, – цыкнул на него Баудолино. – Видел же, что Гийот пил и с ним ничего не сделалось.

– Мало пил, мало пил, – не утихал Зосима, терзая Соломона. – От глотка не опьянеешь! Идиоты! Доверились еврею!

– Идиоты, что доверяемся такому гадостному греку, как ты. – Поэт дал Зосиме пинка и высвободил бедного рабби, лязгавшего челюстями от страха.

Гийот тем временем поднял Братину и почтительно перенес ее в ковчег на верхней полке поставца.

– Ну так что же, – обратился Баудолино к Поэту, – значит, не убит? Умер сам по воле Божией?

– Самый простой вывод. Проще, чем думать, будто некое воздушное существо смогло просочиться сквозь дверь, которую мы строго охраняли.

– Тогда зовем сына и сторожей, – сказал Гийот.

– Нельзя, – ответил Поэт. – Друзья, тут на кону наша жизнь. Фридрих мертв; нам вполне ясно, что никто не мог зайти к нему в комнату; но для сына и других баронов это не вполне ясно. Они подумают на нас.

– Что за гнусная мысль! – отозвался плачущий Баудолино.

Поэт продолжил:

– Баудолино, сын Фридриха тебя не любит, не любит нас и никогда не доверял нам. Мы охраняли, император умер, значит, мы отвечаем. Не успеем мы и слова сказать, как сын вздернет нас на первую осину, а не найдет осин в этом распроклятом ущелье, найдет крюк на стене. Знаешь, Баудолино, сыну императора эти разговоры о Братине всегда казались предлогом, чтобы затаскивать его отца туда, куда не следовало. Он нас прикончит, единым махом избавится от всех обуз. А уж бароны… Услышат, что императора Фридриха убили… чем искать виноватых меж собой, с риском кровопролития, куда как удобнее иметь козлов отпущения в нашем лице. Кто станет верить такому, как ты, выскочке, уж извини за откровенность? Или такому, как я, пьянице? Или еврею? Или раскольнику? Трем перехожим клирикам? Кто станет верить Бойди, который из Александрии, а следовательно, имел веские причины точить зуб на императора? Мы уже умерли, Баудолино, не меньше нежели твой приемный отец.

– И значит… – не понимал Баудолино.

– И значит, единственное решение – устроить, чтобы все подумали, что Фридрих умер не здесь, не там, где мы были приставлены охранять его.

– Но как?

– Он ведь предупреждал, что намерен пойти купаться? Оденем его, закутаем в плащ. И спустим на задний двор, где никого, полагаю, не встретим и где поставлены с вечера кони. Привяжем к седлу, довезем до реки, и воды пусть сделают свое дело. Достойная смерть для этого правителя, что и в преклонных годах всегда желал кинуть вызов буйным силам природы. Сын решит, следовать ли ему на Иерусалим или поворачивать к дому. А мы сможем сказать, что решили держать путь в Индию, дабы выполнить последнее желание Фридриха. Сын, конечно, не верит в эту Братину. Мы возьмем ее, мы докончим то деяние, что задумывалось императором.

– Но придется утопить его, – пролепетал Баудолино, потерянно озираясь.

– Но ведь он уже умер? Умер. Всем нам жаль, но император умер. Мы же не топим человека, который жив? Он умер, и да примет Господь его в лик святых. Мы всего-то и скажем, что он утонул в реке, на открытом месте, а не в комнате, которую мы обязаны были охранять. Это ложь? Не такая уж сильная. Ну какая разница, умер он в комнате или на улице? Разве мы его убили? Все мы знаем, что не убивали. Коли так, умертвим же его в таком месте, где даже самые дурно расположенные к нам люди нас не смогут оклеветать. Баудолино, единственный наш путь – этот, другого не дано, спасаешь ли ты свою шкуру или же хочешь добраться до пресвитера Иоанна и совершить перед ним наивысшее восславление Фридриха.

Поэт, при всей его омерзительной для Баудолино холодности, был, разумеется, прав, и все согласились с ним. Императора одели, отнесли на задний двор, привязали на седло, примостив за спину шест, в точности как Поэту уже пришлось проделывать однажды с мертвыми Волхвоцарями; таким образом Фридрих по виду плотно и крепко сидел на коне.

– К реке его везут только Абдул с Баудолино, – сказал Поэт, – поскольку многочисленная свита может привлечь внимание конвоя. Как бы сторожевым не вздумалось пристать к выезду. Мы останемся в комнате, присмотрим, чтобы не совали сюда нос Ардзруни и его холопы, и тем временем приберем. Вот еще что, я пойду на зубцы и поговорю с охраной, чтоб отвлечь их, а вы пока выезжайте наружу стены.