База 211

Тили в тот день очень сильно стерла ноги, с обувкой у них была настоящая беда, ее пожертвовать никто не мог, сельские детишки сами летом бегали босиком, здесь пара башмаков выходила дорогим и редкостным удовольствием. А дорога, ведущая из одной бесконечной и сиротливой деревеньки в другую, оказалась на этот раз каменистая и в ухабах, и Тили разбила свои нежные ножки до крови. Брат пытался уговорить ее идти дальше, обещая в следующем местечке что-нибудь придумать и даже, если нужно, украсть, только пусть она не плачет, пусть встанет, он может ее немного понести, хотя и устал сам. Но Тили продолжала плакать и начала уговаривать брата обернуться, чтобы идти было легче, хотя бы и лесом. Но он сказал: если вылечить ноги или побегать немного – то, пожалуйста, а чтобы дальше так идти – то нет. Куда одежку денут и где потом возьмут другую? И эти-то лохмотья, которые на них теперь, еле-еле раздобыли. Он уговаривал сестру, Тили продолжала плакать, все сильнее и безутешнее, а со стороны леска, где дорога уходила за поворот, послышался шум автомобильного двигателя. Они не обратили внимания, сильно занятые собственными делами. Но вскоре возле них затормозила очень пыльная легковая машина с открытым верхом и на высоких колесах. В машине сидели двое мужчин: один за рулем, совсем молодой парень в новенькой военной форме, однако серьезный не по возрасту, а рядом, тоже впереди, дядька средних лет, и тоже в форме, отделанной по вороту малиновыми нашивками с продолговатыми полосками.

Этот дядька и подошел, присел перед детьми, что-то спросил. Игер замотал головой, как бы давая понять – помощь не нужна, хотя это выглядело глупо. Ведь Тили продолжала плакать все горше, особенно когда краем глаза ухватила на лице у дядьки участливое, сердобольное выражение. Дядька этот продолжал еще что-то говорить, потом задумчиво замолк и вдруг сказал несколько слов на эстонском. Обычное приветствие, но Игера оно почему-то сразу успокоило, брат ответил и доверительно сообщил дядьке, что сестра разбила ноги, они теперь не могут идти дальше. Он надеялся втихомолку, что их предложат подвезти с собой, и тогда Тили перестанет плакать, а дальше видно будет. Но дядька вдруг засмеялся, развел руками и на примитивном немецком языке поведал, что эстонского больше не знает, только эти два слова, но если они понимают, как говорят в германских землях, то он к их услугам. Дети обрадовались, Тили даже отвлеклась от плаксивого дела, посмотрела на дядьку уже открыто.

А брат тем временем рассказывал тут же, на месте выдуманную историю. Что их выгнали из дому и что они сироты, родственникам не нужны. Шли себе, шли с той стороны, пока случайно не зашли за границу, и здесь им понравилось, и обратно они не хотят, а хотят в русский приют для бездомных детей, пусть их не отправляют назад, они очень хорошие и очень бедные.

Дядька ничего им не сказал, но видно было, крепко задумался. Потом, подумавши, дядька поднялся, еще немного постоял, возвышаясь над детьми, им тогда показался гигантского роста, хотя вообще-то был в длину мелковат, и вдруг обратился к Игеру как к старшему:

– Послушай, малыш. Ты пока никому не говори, что ты с эстонской границы. Если спросят, вообще молчи, рта не раскрывай. Приедем в город – вместе подумаем, что нам делать.

Военный этот дядька запихнул их тогда в свою машину, и ехали они до самого Изборска. Там у дядьки оказалась довольно большая комната то ли в бараке, то ли на постоялом дворе, не разберешь, как он объяснил – временное жилье, пока командировка. Дети ничего не поняли, но им постелили на полу чистые и мягкие одеяла, а сверху простыни, дали горячего чаю, и они уснули, ожидая счастливых перемен в жизни.

Дядьку звали Иваном Лукичом Капитоновым, так он сам сказал им на следующий день, и прибыл он из Москвы по делу. А скоро поедет обратно, видимо, это дело сделав. И если они хотят, то могут ехать с ним. В Москве он выхлопочет нужные документы, они же пока пусть учат русский язык, а там школа и дом. У Ивана Лукича тоже когда-то был сын, но погиб далеко на Востоке, жена вскорости умерла от слез, так что он вообще один. Отдаст их в хороший интернат, запишет на свою фамилию, а когда не в разъездах – станет забирать к себе, будто своих детей. Игер сразу же согласился, еще не веря, как им повезло, даже не спросил сестру, но ее глазки так засияли, когда она поняла, что к чему, и объяснения сделались лишними.

Несколько дней они еще прожили втроем во временной комнате Ивана Лукича, а близнецам уже справили сапожки и белье, и всякую другую одежду, которую на местных детишках днем с огнем не сыщешь. И тогда Игера взяла вдруг и стала грызть изнутри совесть.