Базалетский бой (Великий Моурави - 5)

- Твои уста извергают ложь!

- Опомнись, мирза! Кто в Иране осмелится шутить именем шаха Аббаса?

- Аллах! - вскрикнул мирза от боли, мгновенно пронзившей его сердце. Чем я провинился перед моим отцом? Кто предательски добивается моей гибели?

- Не испытывай, мирза, терпение "льва Ирана", он ждет!

- О небо, ты сегодня особенно чистое! Моя прекрасная мать! Ты не переживешь ниспосланное сатаной горе! Во имя твоих страданий я обязан повидать отца! Пусть скажет, почему определил мне гибель от руки убийцы!

Сефи уже хотел вскочить на мула, но Булат-бек, как бесноватый, рванулся вперед, испугавшись, что Казвин исчезнет, как мираж. Миг, и он схватил Сефи за пояс.

- Нехорошо есть хлеб аллаха, а водиться с шайтаном. Покорись! Воля шаха Аббаса - воля всевышнего! Как осмеливаешься спорить? И, видит Аали, воистину легкая смерть лучше пыток и истязаний, которые необходимы, дабы ты выдал своих сообщников! Ты хотел умертвить шаха Аббаса, завладеть его престолом! Ты не мирза, а...

- Молчи, презренный! - прошептал Сефи, чувствуя, как обжигает его слеза, последняя в жизни. - Да разразятся над тобою беды моей матери! Прочь с дороги! Я еду к шах-ин-шаху! - и он отшвырнул Булат-бека.

Отскочив, Булат-бек мгновенно выхватил из-за пояса "печать смерти" и высоко вскинул "рубинового льва, мечом рассекающего леопарда".

Сефи-мирза отступил на шаг, не в силах отвести взгляда от вестника смерти.

- Велик шах Аббас! - бледнея, прошептал Сефи. - Пусть исполнится, воля аллаха и шаха Аббаса! - И он рванул на себе белую, как облако, рубашку, обнажил грудь и гордо выпрямился.

И стал он удивительно похож на Тинатин из династии Багратиони, на грузинку, познавшую непостоянство судьбы и неизбежность несчастья в стране роз и произвола.

Булат-бек молниеносно вскинул ханжал, изогнулся и вонзил его в сердце Сефи, повернув рукоятку два раза.

Юный слуга, не успевший заслонить мирзу, в страхе упад лицом в прозелень болота, но вдруг вскочил и опрометью ринулся в заросли.

Булат-бек спокойно вытер ханжал о плащ Сефи и вложил в ножны.

А облако, схожее с хлопком, все еще не таяло в синем тумане, и вдалеке, посередине болота, так же равнодушно стоял на длинных красных ногах кулик-ходулочник.

Более четырех часов лежал в болоте Сефи, широко разбросав руки, словно хотел кого-то обнять, а солнце продолжало ласкать мертвые глаза. Было тихо-тихо. Лишь в зарослях хлопотал певчий дрозд, и издали едва доносился монотонный звон колокольчиков проходящего каравана да взлетал призыв караванбаши: "Ай балам! Ба-ла-амм!"

Проходил случайно евнух, остановился, равнодушно носком туфли повернул голову мертвеца и... остолбенел: мирза!

Точно по взмаху волшебной палочки, вопли и плач огласили Решт. Спешно закрылись лавки. Черные шали повисли на балконах, как крылья летучей мыши. И едва упали сумерки, как лихорадочно запылали тысячи факелов.

Жители, как одержимые, ринулись к шатру-дворцу, вопя о мщении, требуя немедля разыскать и предать злодея страшной пытке. Требуя вмешательства не только властелина Ирана, но и творца вселенной.

- Там, где тебя убили, ты видел твою кровь! - загадочно выкрикивали дервиши.

- Пролилась кровь шаха Аббаса! - взывали муллы. - Любящие "львы" все великодушны! Мстите за кровь!

- О свет предвечного аллаха! - неистовствовали рештцы. - Помоги распутать злодеяние!

Возделыватели полей, звероловы потрясали кулаками. Какой-то погонщик выкрикивал страшные проклятия неизвестному злодею:

- Да свершится справедливое! Да иссохнет убийца в собственной шкуре!

- Знамя упало, кровь льется из души! Мстите за кровь шаха Аббаса!

Толпы угрожающе росли, растворяя в себе сотни сарбазов, огибали тутовые рощи, заполняли сады. Поднялся ветер с моря, налетал на шатровый город, раздувал полотнища, сливая свой пронзительный свист со злобным ревом тигров. Судорожно метались багровые языки факелов, образовав огненное море, над которым неслись, как разъяренные дивы, черные клубы дыма. Ханы, и среди них Юсуф-хан и Булат-бек, в ужасе вскочили на коней и поскакали из смятенного Решта, сами не зная куда и зачем.

Потрясенный Иса-хан познал всю глубину горя, ибо любил Сефи, как сына. Он снял нарядные доспехи, словно отверженный, заперся в своем шатре и, несмотря на мольбы своей жены, не пошел утешать убийцу.

Из курильницы вился неровный фиолетовый дымок, с ним таяли часы сумрачной ночи. Игральные кости оказались под рукой, и Иса-хан, сам не замечая, беспрестанно подкидывал их. Он силился, но не мог осмыслить происшедшее, он хотел и не мог признать, что убийство Сефи предопределение, занесенное в "Книгу судеб". В его глазах, помимо его воли, померк ореол шаха Аббаса, но об этом было страшно даже думать. Опустошенный, он подкидывал кости и прислушивался к шуму ветвей старого бука, который будто рассказывал притчу о льве, испугавшемся своей тени и умертвившем свою плоть.