Базалетский бой

Напрасно с надеждой устремляешь взор в темную пропасть.

Не так ли смертельно раненная в сердце газель силится высказать жалобу?

Не так ли разбитая амфора роняет по капле вино, подобное застывающей крови?

Не так ли струна, обрываясь, издает жалобный стон?

О неумолимая жизнь, в каком сосуде хранишь ты сострадание?»

Лихорадочный озноб охватил Керима. С ужасом взирал он на Тэкле, распростершуюся у башни. Он силился отогнать нахлынувший страх и с мнимым спокойствием, прервав гогот сарбазов, строго распорядился:

— Хан составляет послание шах-ин-шаху и стенания несчастной может принять за плохое предзнаменование. Немедленно оттащить ее к базару!

— Прогнать палками! — крикнул рябой, прибежавший за Керимом.

Но что-то из молодых запротестовал:

— У каждого есть мать!

— О сын собаки! — выкрикнул свирепый сарбаз. — Моя мать лишь раз в день ест черствый лаваш, смешанный с глиной, а эта саранча каждый день вымогала по бисти у пленного. Каждый день по бисти! Тридцать бисти в месяц!

Неожиданно Тэкле вскочила, пугливо оглянулась и вскинула руки, словно собиралась взлететь:

— О люди! У кого душа не обледенела, добейте меня! Или нет в вас милосердия? Пощады! Пощады прошу! Добейте меня! Жестокий бог, что сделала я твоему небу? Почему, смертельно ранив, не захотел соединить меня с неповторимо прекрасным? Люди!..

— Гурджи! Гурджи! Клянусь Меккой, гурджи! — обрадованно завопил понимающий по-грузински рябой сарбаз.

— Клянусь Кербелой, она ведьма! Видите, нагоняет на нас злой ветер!

Но, раньше чем кто-либо успел опомниться, Керим подхватил Тэкле и скрылся с ней за поворотом.

Она билась, вырывалась, рвалась назад к башне и беспрестанно вопрошала:

— О люди! Как жить мне без царя сердца моего?!

Не помнил Керим, как добежал до домика Тэкле, как передал ее старикам, приказав запереть, — иначе пропадет царица, — как мчался обратно. Лишь возле башни он замедлил шаги — и вовремя, ибо стук сердца мог убить его. Увидя по лицам сарбазов, что хану еще не донесено о «безумной» гурджи, Керим ударил по рукоятке ханжала и закричал:

— О какой глупости спорите?! Разве не то главное, что скоро, по милосердию аллаха, мы все покинем Гулаби? Тебе, Ахмет, особенно повезло: ты не позже чем сегодня отправишься с юзбаши Селимом в Исфахан, тебе доверит хан послание шах-ин-шаху.

Рябой, забыв о гурджи, от радости запрыгал: справедлив Хуссейн! Наконец хан вознаградит его за… усердие!

— О ага Керим! Ты спрашиваешь, кого еще из преданных может послать хан? Нужны десять?

Сияя, рябой назвал еще девять сарбазов.

«Значит, тоже лазутчики, — подумал Керим. — Хорошо, пусть поскорей уберутся».

Перед атласной скатертью, расстеленной на тахте, восседал Али-Баиндур, поджав под себя ноги, и поглощал обильный обед. То и дело опуская в изящную серебряную чашу пальцы, он вылавливал в супе куски сала, пропитанные чесноком и перцем, и отправлял в рот, слизывая с пальцев жир. Довольство растекалось по его лоснящемуся лицу.

Схватив баранью лопатку, он воскликнул: «О аллах!» — и, чавкая, стал обгладывать мясо с кости, одновременно левой рукой выхватывая из пилава сальные финики. Тут он заметил Керима. Рыгнув, хан указал ему место у тахты.

Проводив глазами слугу, уносящего пустые блюда, Керим сделал вид, что не заметил приглашения. Силясь побороть отвращение, он спросил, не ему ли хан соблаговолит поручить отвести шах-ин-шаху послание. Ведь никто так красноречиво не опишет «льву Ирана» ловкость преданного Али-Баиндура. Если так, то Керим берет с собою пять верблюдов с его долей и…

Баиндур засопел и резко оттолкнул блюдо, пилав просыпался на ковер, но, мигом вспомнив о ключе и скрывая бешенство, он проговорил:

— Аллаху не угоден поспешный дележ, ибо сказано: «Не льстись на то, что отвергнуто другим». И пока я, хан, еще раз перечитаю послание к шах-ин-шаху, ты, Керим, вели Селиму собираться в путь.

Керим усомнился.

Не покажется ли шаху жалким гонец, везущий драгоценное послание без достойной охраны? И не вызовет ли гнев «льва Ирана» опрометчивость Али-Баиндура? Нужны сарбазы с отборным оружием, и не менее десяти.

Хану померещилось, что шею уже сжимают железные пальцы исфаханского палача, он побледнел и в изнеможении откинулся на подушку: «О пятихвостый шайтан, почему сегодня затемняешь мою прозорливость?» И вдруг взревел:

— Что стоишь, подобно шесту? Или богатство вывернуло твои глаза на спину? Отбери десять самых достойных сарбазов, пусть оседлают лучших коней! Поспеши к Селиму. — Хан заговорщически подмигнул: — А хасега не убежит. Вернись сказать, когда все исполнишь.

Только войдя к Селиму, измученный Керим, не чувствуя ног, опустился на тахту. И чаша прохладного шербета была вовремя, ибо горло пересохло до боли.

— Исфахан! Гонцом к «солнцу Ирана!» Это ли не счастье, ниспосланное аллахом? Что? Выкуплена Керимом хасега? Но… видит шайтан, красть у хана усладу одно, а взвалить на плечи обузу — другое.