Беатриса

— Мой дорогой Каллист, — произнесла Фелисите, желая вмешаться в разговор.

— «Дорогой»? — переспросил Клод, не дослушав ее.

— Клод шутит, — продолжала Фелисите, обращаясь к Каллисту, — и очень неуместно, ведь вы не понимаете парижских шуток.

— Я не умею шутить приятно, — с серьезным видом возразил Виньон.

— Каким путем вы шли? Я целых два часа глаз не спускала с дороги на Круазик.

— Боюсь, вы спускали с нее глаза, — ответил Виньон.

— Ваши насмешки утомительны.

— Насмешки?

Каллист поднялся с места.

— Вы уходите? Вам здесь не так уж плохо, — сказал Виньон.

— Зачем вы так говорите! — возразил пылкий юноша; он нагнулся к руке Фелисите, и она почувствовала горячую слезинку, упавшую из его глаз.

— Как бы мне хотелось быть этим молодым человеком, — сказал критик, усаживаясь и беря мундштук наргиле. — Как он умеет любить!

— Вы правы, — слишком даже, потому что таких не любят, — сказала мадемуазель де Туш. — Да, кстати, завтра приезжает госпожа Рошфид.

— Отлично! — воскликнул Виньон. — Вместе с Конти?

— Он только привезет маркизу, но у меня она будет жить одна.

— Они поссорились?

— Нет.

— Сыграйте мне сонату Бетховена, я плохо знаю его фортепьянные произведения.

Клод стал медленно набивать трубку наргиле табаком и незаметно следил за Фелисите; одна мысль его ужасала: ему вдруг показалось, что впервые в жизни порядочная женщина оставляет его в дураках.

А Каллист, шагая по дороге домой, не думал больше ни о Беатрисе де Рошфид, ни о ее письме; он негодовал на Клода Виньона, сердился на себя за то, что, как ему казалось, совершил неделикатный поступок, он жалел бедную Фелисите. Как! Быть любимым этой несравненной женщиной и не молиться на нее, не верить ее улыбке, ее взгляду? Теперь, когда Каллист убедился собственными глазами, как страдала Фелисите, поджидая счастливца Виньона, когда вспомнил, как неотрывно смотрела она в сторону Круазика, ему хотелось растерзать этот холодный и бледный призрак, ибо, как правильно заметила Фелисите, Каллист ничего не понимал в тех комедиях, которые разыгрывают с наивными людьми остроумцы-журналисты. Для Каллиста любовь была религией, но не божественной, а человеческой. Заметив во дворе фигуру сына, баронесса не могла сдержать радостного возгласа, а старая девица дю Геник свистнула Мариотте.

— Мариотта, мальчик идет, готовь сладкое.

— Да, барышня, я уже его видела, — ответила повариха.

Баронессу дю Геник немного встревожила грусть, омрачавшая чело Каллиста; мать, конечно, и не подозревала, что причиной тому явилось недостаточно уважительное, по мнению ее сына, отношение Виньона к Фелисите; чтобы успокоиться, Фанни взялась за вышивание. Старуха Зефирина еще быстрее задвигала спицами. Барон уступил сыну кресло и медленно шагал по зале, как будто хотел поразмять ноги, прежде чем выйти на ежедневную прогулку в сад. Ни в одном фламандском или голландском интерьере не найдем мы ни таких коричневатых тонов, ни такой пленительной гармонии человеческих образов. Красивый юноша в черном бархатном сюртуке, его мать, такая же прекрасная собой, и старые брат и сестра дю Геник, собравшиеся в этой старинной зале, являли собой трогательнейшую картину семейного благолепия. Фанни очень хотелось порасспросить сына, но он вытащил из кармана письмо Беатрисы, которое, быть может, таило в себе угрозу счастью этого благородного дома. И, разглядывая белый листок, Каллист представил себе маркизу в том наряде, который так красочно нарисовала мадемуазель де Туш.

Письмо от Беатрисы к Фелисите

«Генуя, 2 июля.