Бэббит

— Нет… боюсь, не поможет… Вчера вечером мне было худо, да и позавчера, а потом прошло, я уснула. Меня грузовик разбудил.

Голос у нее с трудом пробивался сквозь боль, как корабль сквозь бурю. Он испугался.

— Я позову доктора!

— Нет, нет! Пройдет! Дай-ка мне пузырь со льдом.

Он пошел в ванную за пузырем, потом на кухню — взять лед. Ночное путешествие казалось ему страшноватым, но, разбивая кусок льда кухонным ножом, похожим на кинжал, он чувствовал себя спокойным, уверенным, храбрым, и прежняя ласка звучала в его голосе, когда он, кладя пузырь со льдом на живот Майры, бормотал:

— Ну вот, ну вот, теперь все в порядке!

Он лег в постель, но уснуть не мог. Снова он услышал, как стонет жена. Он вскочил, побежал к ней, заботливо спросил:

— Все еще болит, дружок?

— Да, схватывает, никак заснуть не могу.

Голос у нее был совсем слабый. Он знал, как она боится докторов, их диагнозов, и, ничего не говоря, на цыпочках спустился вниз, позвонил доктору Эрлу Паттену и стал ждать его, дрожа от холода и пытаясь читать расплывавшиеся перед глазами строчки какого-то журнала, пока не подъехала машина доктора.

Доктор был моложав и профессионально бодр. Он вошел с таким видом, будто стоял солнечный летний день.

— Что, Джордж, маленькие неприятности, а? Как она сейчас? — сказал он деловито, с подчеркнутой, чем-то раздражающей веселостью, швыряя пальто на кресло и грея ладони у радиатора. Он сразу взял все в свои руки. Бэббит почувствовал себя лишним и незначительным, идя за доктором в спальню, и когда Верона заглянула в дверь, испуганно спрашивая: «Что случилось, папа? Что такое?» — ей ответил не отец, а доктор, весело бросивший: «А, немножко живот схватило!»

Осмотрев миссис Бэббит, доктор с игривым задором сказал:

— Что, побаливает? Сейчас я вам дам снотворного, и к утру вы поправитесь. Я сразу после завтрака заеду!

Но, спустившись к Бэббиту, ожидавшему внизу, доктор вздохнул:

— Не нравится мне ее живот. Прощупывается какое-то напряжение, очевидно, ткани воспалены. Скажите, ей не удаляли аппендикс? Угу. Впрочем, беспокоиться нечего. Утром я приеду пораньше, а пока что пусть отдыхает. Я ей сделал укол. Спокойной ночи.

И тут черный страх навалился на Бэббита.

Все его обиды, все душевные трагедии, которые он так бурно переживал, сразу показались ничтожными и нелепыми перед лицом вечных и непреодолимых реальностей, обычных, житейских реальностей — перед болезнью, угрозой смерти, долгим ночным бдением и нерасторжимыми, прочными узами совместной жизни. Он тихо вошел к жене. И пока она лежала в жарком забытьи под действием морфия, он сидел на краю кровати, держа ее руку, и впервые за много недель ее рука доверчиво покоилась в его руке.

Потом, завернувшись в купальный халат и в бело-розовую покрышку от диванчика, нелепый, весь обмякший, он опустился в кресло. В полусвете спальня казалась таинственной, занавеси походили на притаившихся разбойников, туалет — на замок с башнями. Пахло косметикой, свежим бельем, сном. Он засыпал и просыпался, засыпал и просыпался без конца. Он слышал, как она вздыхает и ворочается во сне. Ему хотелось как-то решительно и быстро ей помочь, но мысли расплывались, он снова засыпал, чувствуя, как ломит все кости. Ночь тянулась бесконечно. Когда рассвело и как будто дежурить было уже незачем, он крепко уснул, но рассердился, когда его застала врасплох Верона: она разбудила его, взволнованно спрашивая:

— Что с ней, папа? Что с мамой?

Майра уже не спала, в утреннем свете ее лицо казалось бледным и безжизненным, но теперь он уже не сравнивал ее с Танис, для него она была не просто женщина, которую можно противопоставлять другим женщинам, — она была его собственным я, и если он осуждал ее или бранил, то это было все равно что осуждать и бранить самого себя, пристрастно, без снисхождения, но не надеясь — да, в сущности, и не желая — посягнуть на неизменную сущность брака.

Он опять заговорил с Вероной отечески властным тоном. Он успокоил Тинку, которая, как и полагалось в трудную минуту жизни, захныкала. Он велел подать завтрак пораньше, хотел было просмотреть газету и показался себе героическим и стойким человеком, отказавшись от этого удовольствия. Но до приезда доктора Паттена он провел несколько томительных и отнюдь не героических часов.

— Не вижу особых перемен, — сказал Паттен. — Я вернусь часов в одиннадцать и, если не возражаете, приведу на консилиум еще одну мировую знаменитость, вроде меня, чтобы действовать наверняка. А вам, Джордж, тут делать нечего. Пусть Верона меняет лед — его мы, пожалуй, оставим, а вы бегите-ка к себе в контору, нечего тут стоять с таким видом, будто больны вы, а не она. Ох уж эти мне мужья! Нервы хуже, чем у женщин! Непременно во все вмешиваются, да еще с умирающим видом, когда их женам нездоровится! Выпейте-ка чашку крепкого кофе и ступайте!