Беда

Вот досадно, что нет бинокля!.. А зачем вообще думать о вещах, которых нет. Но сворачивать туда и уточнять, что там такое, не время. И, будто обидевшись на кого-то, он оторвал взгляд от черной точки. Вдруг он встрепенулся и насторожился. Под тем самым местом, где он стоял, словно бы вынырнула бойкая речушка и, поворачиваясь то вправо, то влево, вроде бы играючи, стремительно сбежала по самой середине долины, как бы решив пренебречь зимним глубоким снегом. Николай так обрадовался этой речке, что ему казалось, будто он видит подо льдом, как струится она своим прозрачным светлым потоком, мелькая камешками, перекатывающимися на чистом дне, и сверкая какими-то резвыми рыбками.

Почувствовались неуловимые признаки обжитых мест, почуялось теплое дыхание человека… Он не сумел бы объяснить словами, какие именно приметы заставили его в это поверить. Он мог бы только сказать, что угадал это сердцем! А кто такое поймет? Разве что тот, кто тебя горячо любит. Была бы тут Лиза…

«Бинокль!.. Лиза!» — мысленно упрекнул он себя. Но ему было не до упреков, слишком его переполняла радость…

— Посмотрим, куда ты меня приведешь! — громко выкрикнул Николай, и, не спуская глаз с каменистой речки, счастливый и решительный, он стремительно понесся вниз под гору.

Выкатилась ясная, полная луна, разливая вокруг белесый свет.

VI

Уныло начался первый вечер без Тогойкина.

Собрались ужинать. Девушки дали Фокину сухарь с маслом, напоили Калмыкова теплым морсом, а все остальные молча поели какого-то подобия каши из листьев. Каждый думал о Тогойкине. Как-то он там один, в тайге? Однако никто и словом о нем не обмолвился.

Иван Васильевич Иванов понимал состояние людей, потому что и сам ни о чем другом не мог думать.

До сих пор они держались благодаря тому, что с ними был Николай Тогойкин. И не только в том дело, что он заготовлял топливо для костра, приносил кипяток и раздобывал какие-то съедобные травы и ягоды. Ясно и понятно, как это важно. Но само присутствие этого здорового и общительного человека не давало людям сникнуть, потерять надежду на спасение.

А теперь люди будут все острее ощущать свое сиротство в этой укутанной снегом необъятной тайге. Так будет два первых дня. Потом, на третий день и на четвертый, начнется ожидание, не менее тревожное в своей неопределенности.

Если Коля вернется, не встретив людей, и будет еще в силах двигаться, он подкрепится остатками пищи, проспит ночь и снова уйдет, но уже в другом направлении. Опять волнения, опять ожидания. Надо беречь силы. Больше всего — душевные.

Как помочь людям? Ведь нельзя же допустить, чтобы хоть кто-нибудь оказался побежденным в борьбе с сомнениями. Будь он искусным рассказчиком, хорошим певцом… Ерунда! Никакой самый распрекрасный певец или рассказчик не в силах развлечь людей, заставить их забыть о чудовищной беде, которую им уготовил случай. И нарочитое веселье может только усилить печаль и вогнать в еще большее уныние. Конечно, все сейчас только и думают о Тогойкине. А начни разговор о нем — не обойдется без жалости по его адресу: идет, мол, один-одинешенек по дремучему лесу… Это недопустимо. Он — светлая надежда. Единственная. А надежда не может быть жалкой.

Но чем же все-таки помочь людям?

А почему, собственно, он выделяет себя? Чем он лучше других? Нет, он себя не выделяет. Но именно он должен что-то придумать, чтобы разрядить обстановку. Он — партийный работник и обязан уметь ладить с людьми, он не может позволить им падать духом, он не смеет участвовать в этом унылом угасании надежды.

Пока человек в состоянии выразить другому свои мысли и чувства, пока он способен понимать мысль другого — они жив, он силен. Пусть каждый расскажет свою жизнь. Кому начинать? Ему? Нет, люди подумают, что он старается развлечь их. Пусть начнет самый старший — Семен Ильич Коловоротов. Нет, его, пожалуй, лучше оставить про запас, на завтра. Кроме того, может и не захотеть.

— Вася!..

— А?

— Ты где родился?

— В Калининской области…

— Я так и думал.

— А вы разве бывали там, Иван Васильевич?

— И-и, милый, наверно, в Советском Союзе нет такого края, где я не побывал!

— А как вы угадали?

— Каждый человек несет в себе, пусть даже в малой степени, особенности своего родного края. Это выражается в говоре, внешнем облике, в манере держаться. Например, увидев Семена Ильича, я сразу подумал, что он сибиряк. А Попов — настоящий москвич.

— Да, я действительно москвич.

— У тебя, Вася, наверно, много братьев и сестер?

— Было много! Как это вы так здорово, Иван Васильевич!

— А как угадали, что я сибиряк?

Все оживились.

— Я ведь родился в большом селе Лебедином, недалеко от городка Максатиха, — с готовностью начал Вася. — У нас там много лесопильных заводов. У меня три брата и три сестры. Да… Было три брата… Я самый младший. Родители мои ведь крестьяне, колхозники.

— Ну, раз крестьяне, значит, у них имеется младший сын. Ха-ха!.. Ну и рассказчик!

— Эдуард Леонтьевич!.. Не надо мешать!