Бедабеда

Между тем она быстро сдавала, стала совсем плоха. Ей уже требовалось не просто обследование, а госпитализация. Она приставляла стул к двери и, если кто-то пытался войти, поднимала крик, на который сбегались соседи. Мать кричала: «Убивают! Помогите!» Марьяша сначала плакала и не знала, можно ли ей открывать входную дверь, в которую звонили и стучали соседи. Она набирала номер телефона бабушки, Людмила Никандровна срывалась с работы и неслась домой. Врывалась вместе с соседями в квартиру и обнаруживала плачущую внучку и прабабушку, которая успевала отодвинуть стул от двери и сидела за вязанием как ни в чем не бывало. Марьяша рассказывала, что бабушка долго кричала, соседи подтверждали. Когда мать закричала во второй раз, Марьяша сразу же открыла соседям дверь. Те ворвались в комнату прабабушки. Та смотрела телевизор и кричала что есть мочи: «Убивают!»

– Мам, ты хоть понимаешь, что на твои крики больше никто не прибежит? – пыталась воззвать к остаткам рассудка матери Людмила Никандровна. – А если действительно что-то случится? Если по-настоящему потребуется помощь?

– Ты только и ждешь, что со мной что-то случится, да? – Мать тут же начинала заводиться.

– Нет. Я не жду. Но подумай хотя бы о Марьяше. Ты ее пугаешь. Она плачет.

– Марьяша твоя ненормальная. Шалава выросла, куда ты только смотрела? Да еще и наркоманка. Вот вынесет все из дома, тогда помянешь мое слово. Ты бы деньги прятала от нее.

Людмила Никандровна поняла, что мать говорит не о правнучке, а о внучке.

– Мам, тебе нужно в больницу. Давай хотя бы на несколько дней. Я буду рядом все время. И больница хорошая, я договорюсь. Палата отдельная.

– Да, ты договоришься, чтобы мне укол сделали, и я окочурюсь. Как это у вас, врачей, называется? Автозия какая-то.

– Эвтаназия, – машинально ответила Людмила Никандровна.

– Вот-вот. Ты небось уже все организовала!

– Мам, я даже слушать тебя не хочу.

Как только Людмила Никандровна принимала решение вколоть матери успокоительное и все-таки ее госпитализировать, та вроде бы приходила в себя. Приступы агрессии уступали место слезам, раскаянию и проблескам душевности, которые пугали Людмилу Никандровну не меньше криков.

– Ты у меня умница, я всегда тобой гордилась, – говорила мать Людмиле Никандровне, – сама выбилась в люди, врачом стала. А я все на Витька потратила – и любовь, и силы. А он вырос – оторви да выбрось. У него одно – дай, подай. Ты никогда не просила, только отдавала. Вот думаю, если ты у меня такой выросла, может, не зря я свою жизнь прожила? Не такая у меня пропащая судьба получилась? И Марьяша – чудо, а не ребенок. В тебя пошла. Такая же ответственная. Все у нее по полочкам, аккуратистка. И посуду помоет, и в комнате всегда идеальный порядок. Ты такая же в детстве была. Один в один. Куклы у тебя по росту сидели. Мягкие игрушки тоже. Ни одного карандаша не потеряла, ни одного фломастера. Остальные дети все время все забывали в школе, только не ты. Помнишь, как тебе бойкот в классе объявили? Я-то помню, как ты страдала. Русичка ваша задала задание, а никто не записал. Никто, кроме тебя. Ты одна и сделала. Как ее звали-то?

– Ворона. На самом деле Венера Ивановна. Но все ее звали Ворона из-за черных волос и длинного носа.

– Да, точно, – рассмеялась мать. – Так эта ваша Ворона устроила скандал. Всем в году оценки снизила, только ты одна отличница оказалась. Ну и с тобой весь класс перестал разговаривать. Прямо накануне летних каникул. Ты ходила как неприкаянная. Всегда одна. Везде компании, гуляют, плавают, а ты в одиночестве. Только из-за того, что задание выполнила. Ты тогда мячик и начала бросать. Витя всегда в твоей тени был. Все учителя удивлялись – такая умная сестра. Тяжело ему было учиться.

– Потому что он не учился.

– Это-то да. Но разве он виноват? Тебе способности достались. Да и волейбол твой помог. А кто тебя в секцию записал?

– Я сама себя записала.

– Да, правда. Но я тебе и кроссовки достала, и форму. И на тренировки ты убегала вместо того, чтобы с младшим братом сидеть да мне помогать.

– Мам, ты уже определись, я хорошая дочь или плохая? А то я никак не пойму. Витя тоже в футбол играл, надежды подавал, только он раздолбай был. Вот его и выгнали из секции.

– У него палец болел. Разве ты забыла? Ноготь черный слезал! А если бы он калекой остался на всю жизнь?

– У меня тоже были все шансы стать калекой, – тихо сказала Людмила Никандровна, – когда связки порвала и через боль играла. И кроссовки не ты мне купила, а их выдали, потому что у меня, кроме шлепок, другой обуви не нашлось.

Мать ее уже не слушала, погрузившись в полудрему, что стало с ней случаться все чаще. Иногда, очнувшись, она удивлялась, что рядом сидит дочь.

– Ты чего здесь? – спрашивала мать.

– Мы с тобой разговаривали, – отвечала Людмила Никандровна.

– Разве?

Так было и в этот раз. Мать ушла в свою память, в свой анабиоз, а выпроставшись, спросила:

– Витя ел сегодня? Ты его покормила? Или он опять голодный в школу убежал? Ну что тебе сложно сварить ему кашу? Или яичницу пожарить? Ты же старшая сестра!

– Мам, Витя уже взрослый.