Бедные углы большого дома

— Сама, сказывалъ лакей по секрету, вчера весь вечеръ сыну выговаривала. «Вотъ, говоритъ, теперь и помогай имъ, заботься о всякой дряни, воспитывай чужого ребенка, чтобы не срамили насъ». — «Эка важность, — отвтилъ сынъ:- бросить имъ грошъ, такъ и будутъ молчать, а нтъ — такъ и ничего не дадимъ. Имъ же хуже будетъ. Что я, двчонка, что ли, что это сдлаетъ мн мараль? Слушая васъ, подумаешь, что я преступленіе сдлалъ. Шалость — вотъ и все! Въ восемнадцать лтъ это позволительно». — «Ну, что тамъ толковать, въ наше время и не то длалось, — говорить генералъ. — Вотъ время-то было!!!.. Шутникъ онъ, знаете, такой…

— Я думаю, сынъ-то ихній и крестить будетъ?

— Конечно!

— Ужъ только и тяжело же ей жить! Когда она подъ внецъ становилась, такъ я ужъ знала, что плохо ей будетъ. Женихъ-то фертомъ къ налою подлетлъ, а она, точно ее на веревк волокли, едва дотащилась до подножки. Такъ мн и хотлось ее толкнуть въ спину. Свое счастье, дура, упустила, своими руками выдала, а вотъ теперь и плачься, какъ мужъ свое право купилъ, первымъ сталъ. И намъ-то было бы лучше, когда бы она верхъ надъ нимъ взяла, а то съ этого битья покою нтъ…

Никто не позаботился, хорошо ли будетъ жить новорожденному человчку, никто не подумалъ, что, можетъ-быть, надо для общаго благополучія сдлать что-нибудь боле дйствительное, чмъ замки къ сараямъ; но зато долго продолжались разныя глубокія соображенія и занимали они всхъ жильцовъ. Даже одинъ изъ сотни нашихъ геніальныхъ писателей, жившій въ большомъ дом, терпливо выслушалъ отъ своей жены-институтки вс подробности этой исторіи, вроятно, съ благою цлью написать на подготовленную самою жизнью тему одинъ изъ своихъ блистательныхъ, столь любимыхъ публикою, комическихъ разсказовъ. Я привелъ бы здсь вс эти разсужденія, если бы не зналъ, во-первыхъ, что мои соотечественники способны къ точно такимъ же глубокимъ соображеніямъ. Однимъ изъ самыхъ яркихъ доказательствъ этой способности было признавіе, гордившагося красотою своихъ формъ, Чичикова за безногаго калку капитана Копйкина. Но я, однако, сомнваюсь, что мы не способны къ еще боле крупнымъ соображеніямъ, до того твердо укоренившимся въ насъ, что никакія послдующія и противорчащія имъ событія не заставятъ насъ попотчивать себя именемъ телятины. Во-вторыхъ, я знаю, что моимъ соотечественникамъ, вроятно, и нтъ покуда другого дла, кром глубокихъ соображеній.

Итакъ, въ большомъ дом всегда былъ неистощимый запасъ разговоровъ. Такъ какъ подобные разговоры, какъ мы видли, близко касались каждаго изъ жителей, то послдніе, несмотря на свои лта, знаніе и образованность, ни имли ни охоты, ни времени, ни нужды заниматься какими-нибудь общественными, политическими, научными или литературными вопросами, или какимъ-нибудь тому подобнымъ „постороннимъ“ вздоромъ, очень врно, по своей великой русской смтливости, соображая, что своя рубашка къ тлу ближе и что имъ не для чего заботиться, напримръ, объ общественныхъ длахъ, потому что это дла общества, т.-е. чьи-то чужія, а не ихъ личныя, собственныя, не дла портного Приснухина, не дла содержательницы комнатъ Игнатьевны или кого-нибудь изъ близкихъ, изъ „своихъ“. Все это заставляетъ меня съ прискорбіемъ сознаться, что избранные мною герои большого дома были люди дюжинные, ничмъ не выдававшіеся изъ общаго колорита нашей сренькой жизни, и что я, какъ пвецъ ихъ мелкихъ радостей и страданій, стою очень не высоко, доказывая свою неспособность къ воспроизведенію великихъ событій и великихъ личностей. Но могу уврить читателя, что я не щадилъ усилій отыскать боле великихъ героевъ, боле кипучей жизни, боле высокихъ страстей, желая возвысить себя описаніемъ возвышенныхъ предметовъ, и, все-таки, усилія моего сильно разбитаго самолюбія остались тщетными…

Теперь прологъ конченъ, исторія начинается, дйствующія лица длаютъ приличныя своимъ ролямъ физіономіи, ненужные актеры бгутъ за кулисы, и зрители успваютъ увидать изъ-подъ приподнятаго занавса только ихъ ноги…

* * *