Бедные углы большого дома

Оно начиналось кухней, гд была отгорожена половинкою ширмы, шкапомъ и комодомъ кровать хозяйки и гд подъ печкой возились куры, сообщая кухн своеобразный запахъ. На стол бгали въ волненіи прусаки, видимо недоумвая, почему въ это утро хозяйка не пила чаю и лишила ихъ обычныхъ хлбныхъ крошекъ. Они, кажется, совщались о значеніи этого необыкновеннаго событія и значительно поводили усами. Дале находилась проходная комната вдовы капитана Акулины Елизаровны Успенской, женщины, имвшей видъ вареной груши, которую мужики продаютъ въ лтнее время. Лицо этой особы очень легко было спрятать подъ ладонью, такъ оно было бдно размромъ, и вообще вся она имла особенное свойство юркости скользить, выскальзывать и вырастать, неизвстно откуда, передъ людьми, поражая ихъ своимъ жалобнымъ голосомъ, имвшимъ всего дв-три нотки для выраженія всхъ душевныхъ ощущеній, горя, радостей, страстей. Не знаю, были ли эти свойства слдствіемъ маленькаго роста или бдности, которая пріучаетъ длать и не такіе потшные фокусы, но это было такъ; до причинъ мн, какъ эпическому писателю, нтъ дла. За комнатою капитанши слдовала комната дочери маіора, тоже проходная, тоже раздленная „драпирую“, какъ выражалась гордая, сухая и длинная маіорская дочь, имвшая громадный лобъ, надъ которымъ по случаю неумстнаго вихра выстригались посредин волоса, такъ что этотъ лобъ придавалъ лицу маіорской дочери египетское выраженіе, извстное всмъ знатокамъ древнихъ египетскихъ изваяній, то-есть, когда она смялась, то вы должны были чувствовать въ этомъ смх затаенныя слезы и глухой, какъ шумъ далеко скачущаго коня, ропотъ на судьбу. Слыша, напримръ, бойко произнесенное ею французское слово „драпира“, вы невольно должны были впасть въ тоску и воскликнуть: „О! затмъ ее не учили по-французски: она была бы счастлива“. Можетъ-быть, и это былъ фокусъ съ ея стороны, которому научила бдность, а, впрочемъ, какихъ лицъ не создаетъ мать-природа! Послдняя непроходная, но самая маленькая комната принадлежала до этого дня человку, котораго добрые люди звали въ дтств Сенюшкой и сироточкой и, замчая, что у него нтъ куска хлба, изъ сожалнія надляли грошовыми пряниками, цареградскими стручьями и подсолнечниками. Потомъ добрые люди прозвали его Сенькой и бабочникомъ и драли за выбитыя бабками стекла и за лность въ уздномъ училищ и выдрали двсти тридцать четыре раза. Посл двсти тридцать четвертой порки онъ быль пожалованъ въ Семены Мартыновичи, въ приказную крысу, въ чернильную душу, въ мірода, въ взяточника, и, кром этихъ общихъ многихъ титуловъ, прозванъ горемыкой и кротомъ, а теперь… Теперь кто-то захватывающимъ душу голосомъ шепчетъ ему тысячи ласкательныхъ, страстныхъ и сладкихъ прозвищъ, зоветъ его ими къ жизни и счастью, но онъ не откликнется ни на одно… Страшное дло смерть!.. Впрочемъ, я смюсь на похоронахъ людей и плачу въ день ихъ рожденія… Эта комната была чище другихъ, на окнахъ стояли горшечки съ дешевенькими цвтами, занавски у оконъ были не новы, но чисты и искусно подштопаны, въ простнк висло завшанное зеркало, въ углу стоялъ диванъ, хранившій во всю длину углубленіе, въ которомъ смутно можно было узнать оттискъ, сдланный долго лежавшимъ человческимъ тломъ; здсь спалъ и умеръ кротъ, а наискосокъ дивана стояла довольно нарядная кровать съ двственно блымъ пологомъ. На этой кровати спала обыкновенно „Варя“, „Варюшка“, „Варичка“, „ненаглядная“, „жизнь“, „счастіе“ чернильной души, мірода, приказной крысы, Семена Мартыновича — его четырнадцатилтнія дочь. Теперь это дитя стояло на колняхъ, положивъ голову на столъ, гд лежалъ покойникъ, и горько рыдало, какъ никогда не рыдали вы, читающій отъ праздности эту исторію, читатель, — рыдало, не обращая вниманія ни на любопытные взгляды, ни на нжныя утшенія собравшейся вокругъ толпы, передъ которою какъ-то страшно вытянулся худой покойникъ. У него были закрыты глаза мдными пятаками, накрпко притянута платкомъ нижняя челюсть къ верхней и связаны на груди руки, у правой руки были подогнуты два крайніе пальца, а три другіе сложены для крестнаго знаменія, — точно эти люди боялись, что онъ сброситъ эти мдные пятаки, крикнетъ и взглянетъ на всхъ грозными глазами, чтобы испугать навкъ того, кто думаетъ сдлать вредъ его Вар. Эти пятаки могли бы подйствовать страшно даже на твердые и выносливые нервы, если бы каждый изъ присутствовавшихъ не быль погруженъ въ свои глубокія соображенія…

— Ну, не много онъ унесетъ тла съ собою, — проговорилъ мщанинъ, снимая мрку съ покойника.

— Исхудалъ, исхудалъ совсмъ голубчикъ!

— Оно, впрочемъ, и хорошо: нести легче будетъ, — сообразилъ мщанинъ.

— Ну, какъ отпоютъ, такъ тоже отяжелетъ, — ршилъ дворникъ.

— Извстное дло! Ужъ какой щепкой ни высохни, а какъ скажутъ: „Земля въ землю отыдетъ“, — такъ и отяжелетъ, земля, значитъ, станетъ тянуть свое.

— Это, я думаю, преданіе! — гордо усомнилась маіорская дочь, и въ ея лиц было видно, что ей самой прискорбно это сомнніе.

— Что намъ до этого за дло, что оно такое! А ужъ врно такъ постановлено, — пустила въ ходъ свои жалобныя три нотки Акулина Елизаровна.