Бедный маленький мир

– Я допускаю, конечно, что родители работали над закрытой темой, – продолжала Иванна. – Несмотря на то, что это НИИ сельскохозяйственной микробиологии, закрытые темы, конечно, были. Ну а как же? Семидесятые годы, самая что ни есть холодная война. Например, Харьковский тракторный завод делал, кажется, танки. Ну и что? При чем здесь фотографии? И при чем здесь я? Они что, знали, что погибнут, и вшили мне микрочип с формулой? Чтобы я через двадцать лет передала его китайской разведке?

– Хорошая версия, креативная, – кивнул Леша. – Только тогда не было микрочипов.

– Тогда сделали татуировку, – предположила Иванна. – Как в фильме «Водный мир».

Эта версия Леше понравилась. Он решил, что татуировку надо искать немедленно – даже если не найдут, то в процессе поиска есть шанс получить удовольствие.

– Тебе только волю дай… – усмехнулась Иванна. – Подожди. Все закрытые темы курировались руководством института. Хорошо. Институт курировался каким-нибудь специальным отделом КГБ. Все двигалось строго по инстанции: задания – туда, результаты – сюда. Инверсия в понятной схеме наступала, если, к примеру, сотрудника вербовала третья сила и он сливал информацию какому-нибудь МОССАДу.

– И МОССАД потом его мочил, – сказал Леша.

– Зачем?

– В случае, если, например, агент начинал вести себя подозрительно. Или непредсказуемо. Скажем, его мучила совесть. Или его стали подозревать в институте. Или засветился где-то. И пока его не посадили в подвалы КГБ, где он под пытками начнет сдавать пароли и явки…

– Мне не нравится такая версия, – перебила Иванна. – Очень не нравится. Потому что речь идет о моих родителях. Но готова признать, что ее следует проверить. Потому что я помню историю с фотографиями. Они ведь и вправду исчезли, Леша. Я потом весь дом перерыла. Ну, просто очень хотелось увидеть папу и маму.

* * *

К Институту микробиологии и вирусологии черниговские коллеги-журналисты когда-то специально водили меня на экскурсию – на это действительно стоило посмотреть. В старом двухсотлетнем парке, почти полностью закрытый дубами и каштанами, стоял самый настоящий замок. И хоть тогда мне сразу сообщили, что это «псевдоготика, девятнадцатый век», я все равно с восхищением смотрел на башни и шпили, на освещенные лампами дневного света стрельчатые окна, за которыми виднелись белые лабораторные шкафы и вытяжки. Стены из темно-желтого кирпича кое-где были увиты плющом. В центральной башне угадывалась винтовая лестница. И все это, тем более в сумерках, выглядело невероятно таинственно и романтично. В общем, я испытал тогда определенное эстетическое переживание. У того черниговского помещика, который в северном Полесье ухитрился соорудить себе такое жилище, определенно был вкус и присутствовало какое-то загадочное томление. Возможно, он всегда хотел быть британцем или шотландцем, но не сложилось.

Деревянные ворота с коваными петлями вели, как выяснилось, в подвал.

– Там они своих Франкенштейнов держат, – рассказывали мне черниговские журналисты. – И выводят ночью на прогулку. Представляешь, Леха, ровно в полночь выходит из подвала чудище обло, озорно, стозевно. И воет на луну.

В это время из глубин парка действительно раздался какой-то вой.

– Да ну вас! – сказал я спутникам.

– На-ка, лучше выпей… – Мне заботливо протянули пластиковый стаканчик с «Амаретто».

Большей гадости я в жизни не пил. Но по непонятной причине тогда, в середине девяностых, все пили именно «Амаретто», что считалось особым шиком.

За десять с лишним лет институт изменился не очень. Отреставрировали крыльцо центрального входа и на первом этаже кое-где вставили евроокна, чем нарушили единство стиля.

Из-за главной башни появилось два призрачных всадника – подростки, мальчик и девочка, верхом на вороных лошадях. Пройдя мимо нас неслышным медленным шагом, они свернули на тропинку и стали удаляться в глубь парка.

– Ахалтекинцы, – проводила их взглядом Иванна. – Очень хорошие. И сидят хорошо.

– Кто сидит?

– Дети хорошо сидят. Как влитые. Видишь, попа по седлу не шлепает. В идеале всадник должен так сидеть даже при галопе. И только в прыжке нужно отрываться от седла и держаться на полусогнутых ногах.

– Есть что-то в мире, чего ты не знаешь? – спросил я Иванну.

– Ты все смеешься надо мной… – укорила меня она. – В моей Школе конный спорт входил в обязательную программу. Пойдем, я покажу тебе то место, – добавила безо всякого перехода, но я понял, что она собирается мне показать могилу родителей.

Курган был совсем недалеко, в диких зарослях сирени, метрах в пятнадцати от здания института. Наверное, летом он был зеленым, а сейчас – бурым из-за подмерзшей травы.

Имена ее родителей и даты.

«Погибли при исполнении служебных обязанностей.

Помним, любим, гордимся.

Коллеги».

Как будто они были милиционерами, а не биологами.

– Иванна… – позвал я.

Она сидела на корточках перед табличкой. Свои хризантемы положила на склон холма, и теперь цветки, один за другим, теряя лепестки, скатывались на землю.

– Ну, пошли. – Иванна поднялась и сунула руки в карманы.

Молча мы вернулись к крыльцу института.