Бедный мой Бернардье

— Я ничего не знаю об истории с Гарри… как его там, но судьба Гамлета более полуторы тысяч лет волнует…

— Да кого она волнует? Глупцов? Известно ведь — кто убийца, каковы мотивы убийства, известно, что он будет уличен. Какого черта в таком случае два часа торчать в темноте? — снова вмешался человек с сахарными палочками, которому, очевидно, именно темнота больше всего пришлась не по душе.

— Говорю вам, я был адвокатом Гарри, — гнул свое бородатый зритель. И могу со всей ответственностью заявить: он был абсолютно ненормальным типом! Подобные элементы — язва нашего организованного общества, а какой-то Бернардье пытается представить их здесь как героев. Да вы только вдумайтесь: мыслимо ли, чтобы спустя пятьсот с лишним лет разумные люди с высшим образованием собрались в темноте, чтобы наблюдать «великую драму» датского Гарри Апперкота, зарезавшего свою мамашу-шлюху?

Публика покатилась со смеху.

— И вообразите, что на сцену выйдет какой-то маньяк, — продолжает бородатый, — чтобы убедить нас, будто Гарри терзался, будто его эмоции и душевные катаклизмы имеют какое-то значение! А Гарри был просто-напросто идиотом! И у твоего Гамлета тоже не все дома. Слыхали, что он нес девчонке? Вот уж чепуха-то. Сам признается, что разум его помрачился.

— Да он только притворяется сумасшедшим, господа, — воспользовавшись паузой, вставил Бернардье. — Притворяется, чтобы испытать Клавдия и Гертруду, посмотреть, как они отреагируют на представление, устроенное бродячими комедиантами.

— Кстати, об этом представлении. Номер с комедиантами — недопустимый психологический нажим. Вырывать подобным образом показания запрещено.

— Причем тут показания! — не сдается Бернардье. — Гамлет хочет поставить их перед судом их собственной совести!

В последнем ряду поднимаемся мужчина лет пятидесяти, в кимоно и черной камилавке. Стеснительно покашляв, он обращается к присутствующим:

— Я не собирался вмешиваться, но повинуюсь долгу. Позвольте представиться: доктор Моорли, психиатр. Господа, принц Датский действительно абнормальный тип. Вы обратили внимание, как часто он говорит сам с собой? Это первый симптом разлада психики. Но куда важнее то, что он говорит! Судите сами: «Быть или не быть»! Другими словами, он кладет на чашу весов собственную жизнь. Следовательно, бытие и небытие для него равноценны. Ему чужд порыв к жизни, но отсутствует и желание броситься в объятия Танатоса. Подобно Буриданову ослу, он колеблется между «быть» и «не быть», потеряв аппетит и к тому, и к другому. А это уже признак психической деградации. Наверное, вы спросите — почему? Да потому, хотя бы, что в его волевом акте нет второго уровня. Перед ним стоит цель, но, чтобы ее добиться, нужно выйти на соответствующий уровень решения, сделать трудный, окончательный выбор между «за» и «против». Находит ли Гамлет решение?

Отнюдь. А это говорит о психастенической структуре личности, попросту — о психической слабости. И что еще важнее, свою психастению Гамлет пытается маскировать якобы волевыми, решительными на первый взгляд действиями. Теперь понимаете?

Он же шизоидный тип. И кое-что совсем уж любопытное. Насколько позволяла темнота, я записал слова Гамлета…

«Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов», — говорит принц. С чем мы имеем дело, господа? Вам понятно, кто может вообразить себя флейтой? Ваш Гамлет и впрямь интересный случай, Бернардье, исключительно интересный.

Почему бы вам не прислать его ко мне в клинику? Обещаю вам непременно вылечить его. Благодарю за внимание.

Надеяться не на что — представление провалилось.

Бернардье пытался было удерживать зрителей, но они разошлись по домам, даже не посчитав нужным попрощаться. Только любитель сахарных палочек с минуту поколебался, размышляя о том, не потребовать ли возврата денег, но потом великодушно махнул рукой и вышел.

Бернардье спрятался за кулисами. Знаю, он плачет — Бернардье всегда плачет тайком. Не хочет, чтобы мы видели его слезы, ведь он любит нас. И страшится, как бы маленькие соленые капли не обратили нас в бегство.

Мы молчим. Никто не ищет его, чтобы утешить, да и какой смысл, ведь воображение Бернардье рисовало ему овации, корзины цветов, шелковые перчатки, покачивающиеся у декольте веера, теплые улыбки признательности, благосклонный кивок из официальной ложи. Знаю, ты мечтал об этом, Бернардье, а на тебя обрушились ирония и презрение.

И тут раздалось робкое покашливание. Отдергиваю занавес — в зале сидит болезненного вида субтильный человечек с усталыми глазами.

— Прошу прощения, господин Гамлет, — застенчиво говорит он, — меня зовут Уэбстер, Фрэнк Уэбстер. Я музейный сторож, с вашего позволения. А что, продолжение будет?

— Эй, Бернардье! — кричу я. — сидит человек, такой, знаешь, ростом не вышел…

Бернардье бросает на меня взгляд, красноречиво объясняющий мне, что ничего глупее он в жизни не слыхивал.

— Разумеется, мой мальчик, представление продолжится! И запомни: люди делятся не на высоких и низких, а на театралов и нетеатралов.

И вот Бернардье снова появляется на авансцене.