Бедный Павел. Часть 2 (СИ)

Видят все, что ты за них радеешь по велению души и ведёшь за собой! И кнут им дал и пряник, а люди любят это! Попробуй кто сейчас бунт поднять против тебя — побьют сразу! Цари и правители — не те, которые носят скипетры или избраны кем попало, и не те, которые достигли власти по жребию или насилием, но те, которые умеют управлять[102]! Что тебе сказать, сын мой? Я и сам вижу, что ты царь наш, Богом нам ниспосланный! Воистину ты самый талантливый юноша в Европе, царству которого позавидуют примеры Древней Греции! — монах говорил ровно, с улыбкой посматривая на меня.

Я же с каждым его словом всё больше удивлялся — Трифон стал говорить в выражениях и тоне совсем непохожих на те, в которых он начал разговор. Цитату из Сократа я ещё воспринял спокойно, но вот слова Дидро, сказанные им обо мне и ставшие популярными среди образованных людей в Европе, вывели меня из равновесия.

— Отче Трифон, кто Вы? Откуда…

— Что, Павел Петрович, ждал, поди, что и дальше кликушествовать[103] буду? Думал, что обычный юродивый[104] московский с тобой говорит? — усмехался схимник. А я напрягался всё больше и больше. Но дальше он смущать меня не стал, — Я, Павел Петрович, из Головкиных буду! Михаил Гавриловича[105] сын старший — по крещению Иваном звался.

Батюшка мой, коли помнишь, ближним человеком при Анне Леопольдовне был, требовал Елизавету Петровну в монастырь запереть, а её сторонников казнить незамедлительно. Да не успел, дочь Петрова власть взяла, да батюшке моему ничего не простила. Как отца с матерью[106] — то моих схватили, я только в монастыре и скрылся. А потом жизнь такая мне по душе пришлась, и иной доли я для себя не вижу! — он говорил это с такой доброй улыбкой, что я успокоился.

— А что же Вы, отче, о своём происхождении не объявили? Матушка-то Ваша давно из ссылки вернулась, в Георгиевском монастыре послушницей живёт, прощение ей полное дано было! Чай, порадовалась бы Вам! Да и Императрица давно желает Ваших родственников из чужбины на Русь вернуть[107], посодействовали бы.

— Что, Твоё Высочество, обижен, что сыскари твои меня не опознали? — усмехнулся он.

— Прямо мысли читаете, отче! — я расслабился и ухмыльнулся ему. Уж больно он тепло мне улыбался, да и мысли мои читал как открытую книгу. Я действительно был разозлён, пропуском Захаром того факта, что в Москве живёт наследник древней фамилии, которая пыталась сыграть против Елизаветы Петровны, но потерпела поражение и была жестоко наказана. Да и самого Трифона он изучал и ответа не нашел.

— Не огорчайся ты так, Павел Петрович — ты же первый, кому я открылся из живущих! Знали, кто я такой, только слуга батюшкин, Иона, что меня в Екатерининской пустыни[108] спрятал, да братец мой меньший — Петруша. Только погибли они — на дороге возле Кимр их тати лесные побили. Так что, никто не знал, кто я! — он смотрел на меня прямо и грустно, не отводя взора.

— И что же, отче, и не открылись Вы никому?

— А зачем? Я схиму принял не от страха! Скит — дом мой! А в город вернулся — так то видение мне было, что в Москву должен прийти. А зачем — это лишь Господу ведомо! Может, вот с тобой поговорить надо было, а может, и ещё дело какое мне назначено… Пока Господь меня на земле держит, хожу!

— А матушке своей что не открылся?

— Михаил Гаврилович у неё всегда на первом месте был! Родовая честь и супруг для неё были важнее деток. Я батюшку очень любил, а матушку только боялся. А теперь… Зачем мне сердце бередить себе, да и ей… Она, когда в Москву вернулась, не пыталась потомков своих разыскать. Кровь князя-кесаря Фёдора Юрьевича Ромодановского, что всю Россию в руках держал, пока царь Пётр своими делами занимался, своё взяла. Матушка моя, Екатерина Ивановна, его единственная внучка, и всю его гордость и жестокость в себя вобрала! Его же до сей поры люди московские к ночи не поминают! Жёстче и страшнее его никого не было! — монах вздохнул, но тут же улыбнулся и посмотрел на меня, — А тебе открылся, так иначе бы ты мне не смог довериться! А я хочу тебе помочь, поддержать, да и поправить кое-где. Понятно тебе, Павел Петрович, что я за человек? Или ещё что-то рассказать надо?

— Да, понятно, отец Трифон! Что же тут не понять! — криво усмехнулся я.

— Так, значит, со мной разобрались, давай о тебе поговорим, Павел Петрович! Что у тебя на душе за камень? — я видел, как пристально он всматривается в моё лицо, как внимательно он прислушивается к моему дыханию. Я видел, как судорожно сжимаются его узловатые пальцы на посохе. Я понимал, что он ждёт от меня ответа честного и не стал обманывать его ожиданий.

— Страшно мне, отче! Привыкнут люди-то к кнуту и прянику, снова начнут свой карман впереди общего ставить! Погибнет государство наше! Вот чего боюсь!

— Сын мой! — мягко улыбнулся мне монах, — На такое дело тебя Господь и избрал! Твоё дело вести за собой! Много ли человеку надо? Жить лучше и замечать это! Знать, что за доброе и злое ему воздастся сторицей! Ты это сделаешь!