Бедный Павел. Часть 2

Людей у нас в производстве сильно не хватало. Крестьяне не хотели идти на заводы, люди привыкли работать на земле и ещё не были готовы сами уйти с неё. Гнать их силком, прикреплять к предприятиям, как Пётр I было малоперспективно — они будут бунтовать, умирать, а результат придёт очень нескоро.

Я хотел сломать эту систему, но сломать мягко. Пусть через некоторое время, люди, уже принявшие мысль, что переезд на новые земли, служба в армии — это не смерть, допустят для себя возможность жить, не обрабатывая землю. Но до этого ещё очень далеко — не день, не два, и даже не год… Так что именно механизация должна была стать основой нашей промышленности.

А пока тот же Глинков едва не разорился, ибо в своём Серпейске не мог найти рабочие руки, а принуждать к этому ему мешали и его убеждения и отсутствие капитала. Поэтому экспериментальный заводик ставили около Москвы, где с людьми было не так плохо. Из-за этого дефицита рабочих рук производство в стране не развивалось.

Вот и тканей нехватка у нас в государстве был значительной. Пусть шелковые дорогие материи производились в большом разнообразии, но вот сукон было недостаточно даже для обеспечения армии. Народ рядился в домотканое либо импортное — в зависимости от достатка.

И вот сейчас я видел, пусть и начало того, как эту проблему можно решить. Коптили свечи, скрипели станки, перекрикивали друг друга Кулибин с Глинковым, а я криво и глупо улыбался, радуясь, что у меня есть такие люди.

⁂ ⁂ ⁂

— Здравствуй, Машенька! Как ты тут, любимая? — я, наконец, завершил все дела в Москве и пришёл к месту упокоения человека, которого я считал самым близким и родным на свете. Мела позёмка, было холодно — зима всё-таки. Я как-то не научился приезжать в Москву в другой сезон. Всё времени не хватало, все дела, и я не видел места упокоения мой Маши в зелени и тепле. Всегда холод, всегда снег.

Я присел на скамейку, что стояла около могилы. Всё изменялось, теперь уже захоронение её было внутри ограды, рядом строилась часовня. Гайдуки уже привычно накрыли меня буркой, я говорил с Машей, просил совета. Мне порой казалось, что в шуме ветра, шуршании снега я могу услышать её любимый голос.

Матушка-игуменья ждала неподалёку. Далеко не старая женщина, она была из древнего дворянского московского рода. Муж погиб, единственный ребёнок умер, а она нашла себя именно в служении Богу. Сейчас матушка Иулиания была чрезвычайно влиятельна среди православных, её воззрения на женское монашество получили поддержку большинства иерархов, в том числе и самого Платона. В Москве сейчас именно её слово порой было определяющим при принятии решений о жизни города. Жаль было морозить такую женщину, и я нашёл в себе силы отвлечься от своей грусти.

— Матушка Иулиания, Вы хотели поговорить о чём-то?

— Да, сын мой. Отец Трифон, схимонах[100] Свято-Данилова монастыря, просит тебя навестить его.

Старец Трифон был в Москве главным духовным авторитетом. Таинственный провидец и целитель уже около года как перебрался в старую столицу из скита в лесах возле Оптиной пустыни, куда к нему за советом устремлялись как простые крестьяне, так и аристократы. Судачили, что это он отговорил графа Апраксина от участия в Панинском заговоре, а малолетнюю дочь князя Урусова — Екатерину излечил от телесной слабости.

Трифон принимал только избранных, получить беседу у него считалось в Москве большим счастьем, а его слово зачастую определяло мнение московского общества.

— Отец Трифон? Что это он, матушка, вдруг так решил?

— Ох, сын мой, он святой человек, всех насквозь видит, только Господь его рукой водит! — здесь тень улыбки промелькнула на её губах, — Зачем зовёт — не открывает!

— Хорошо, матушка. Сегодня я буду у него. — игуменья кивнула, сделав что хотела, и покинула меня. Мой покой был нарушен, я уже не чувствовал того спокойствия и летящей печали. Пришлось поклониться могиле и отбыть. Что же к отцу Трифону, так к отцу Трифону.

В Даниловском меня уже ждали. Молча проводили в келью, где меня встретил сам схимник.

— Ведаешь ли ты, сын мой, зачем позвал я тебя?

— Нет, отче Трифон, не ведаю. — костистый старик, тощий, как сказочный Кощей, с горящими ярко-голубыми глазами, приблизил своё лицо к моему, пытаясь при слабом свете свечи разглядеть меня, и заговорил, все поднимая голос.

— Знаю, сын мой, что радеешь ты за людишек, за Веру, за страну свою! Знаю! Знаю, что на Москве люди молятся за тебя! Называют лучшим царём, что на Руси был! Уже сейчас называют! Видя, как ты людям помогаешь! Как ты город спасаешь! Как дворян укоротил и крестьянам волю дал! Всё люди видят! Видят! — на последней ноте он резко повысил голос и воздел персты к небу. Потом выдохнул устало и присел на край деревянных полатей. И продолжил уже спокойно и без аффектации.